Вячеслав Королев - В лесах Карелии

— Врешь, Анна! — прохрипел Федот. — Я против власти...

— Буду врать... спроси у мужиков, — огрызнулась повариха.

Федот привстал и замер ни сидя, ни стоя, неотрывно глядя Аннушке в лицо. Потом схватил миску с кашей, бросил туда пайку хлеба и, молча отстранив с дороги повариху, вышел из бани.

К бараку шел он медленно, вразвалку, немного согнувшись и втянув голову в плечи. О том, что он посажен был милиционером на двое суток, а уходит самовольно через одну ночь, Федот даже не подумал. Он бы и не понял сейчас, если бы ему сделали замечание по этому поводу.

Рванув дверь барака, он тут же столкнулся с Петром Корниловым, собравшимся уходить в лес и на ходу застегивавшим кафтан. Молча уставился Савельев в черные глаза Корнилова. Взгляд был тяжел, по лицу катались желваки. Корнилов остановился, ожидая, когда заговорит Савельев. А тот, не опуская глаз, нагнулся, вынул из-за голенища ложку, взял из миски кусок хлеба и, стоя перед Корниловым, стал завтракать. Ел он быстро, плохо прожевывая, бросая сердитый взгляд то в миску, то в глаза Корнилову. Продолжалось это минуты три. Кончив есть, Федот негромко, без видимой злобы, хотя она в нем бешено клокотала, спросил:

— Значит, ты меня, Петр Николаев, за два мешка муки купил? Так, так... А как думаешь, не продешевил я? — и, не ожидая ответа, облизывая ложку, направился к своему месту на нарах.

Минут через двадцать Федот садился в свои дровни, чтобы ехать в лес. Лошадь спокойно стояла, ожидая, когда хозяин шевельнет вожжами и скажет свое всегдашнее «но-о». Но вместо этого ее вдруг сильно стегнули по отвислому заду ременным кнутом. Это было чем-то новым, непонятным. Кнут в хозяйстве держался только для порядка, для пущей важности. Кобыла удивленно повернула голову назад, словно желая посмотреть, что случилось с хозяином. Но тут же последовал вдоль спины второй, еще более сильный удар. Лошадь рванулась и пошла тяжелым неуклюжим галопом.

Всю дорогу, пока Федот ехал до делянки, его душила неуемная злоба на Корниловых. Действия директора леспромхоза, приказавшего посадить его в баню, были беззаконием, с которым, как он понимал, человеку иногда приходится сталкиваться. А с Корниловым совсем другое. «Они ее, эту власть, — размышлял Федот, — ненавидят с первых дней ее рождения. Она у них, как кость в горле: ни выплюнуть ее, ни проглотить. Не дает развернуться Корниловым, бьет по рукам, так и тянущимся к наживе. И эта сволочь про меня плетет, что я директору против власти слова говорил! — Федот нервно дергается на дровнях, бьет вожжами по лошади. — Они, видите ли, задание полностью выполняют, а Федот Савельев наполовину. Да как у него, сукиного сына, язык повернулся? Он думает, что я тоже верю в его выполнение плана на сто процентов? Как бы не так, нашел дурака! Вот только надо заняться, приглядеть, какие он финти-клинти с этими процентами вытворяет. Я займусь, от меня не спрячешь! Шалишь, Петр Николаев, я покажу, кто из нас против власти, я тебя расшифрую, а летом помогу пограничникам вашего двоюродного братца зануздать, как он с той стороны границы заявится».

Приехав на делянку, Федот по обыкновению начал разворачивать сани с подсанками под погрузку бревен. Но подсанки пристали между двумя елями и никак не хотели надлежаще развернуться в след саней. Лошадь остановилась. Федот сильно хватил ее кнутом. Кобыла присела на задние ноги, натужилась в полную силу, рванула и... осталась на месте. Взбешенный Федот швырнул вожжи, схватил с саней аншпуг и по пояс в снегу бросился к подсанкам. Поддев их одним концом аншпуга, он серединой его оперся об одну из елей и всей силой навалился на второй конец. Подсанки хрупнули и развалились.

Не меньше минуты ошалело смотрел Федот на лошадь, лес, сломанные подсанки. Вдруг вся злость, накапливавшаяся в нем с самого утра, вылилась наружу, и здоровенный мужик завыл так, как воют некоторые женщины на похоронах или на пожаре. Затем последовала разухабистая площадная брань, и рассвирепевший Савельев бросился рубить топором остатки подсанок.

Успокоившись таким нелепым образом, Федот бросил на коник дровней несколько нетолстых бревен, наскоро перехватил их веревкой и поехал на биржу.

При въезде, где производилась приемка бревен, из будки вышел хромой приемщик со скобкой и рубочными листками.

— Что-то ты, Федот Никифоров, сегодня рано с возом приехал, или случилось что?

— Не твое дело, — огрызнулся Федот. — Случилось... Черт вас начальников разберет, что вы за люди. Поставят его небольшим прыщиком на гладком месте, он сразу в чирея раздувается. Принимай давай, — вдруг заорал он на приемщика, — чего рот раззявил!

Приемщик удивленно посмотрел на расходившегося мужика и захромал в сторону подсанок принимать бревна.

— Эй, Савельев, так у тебя подсанок нет, как же ты возить будешь?

— Сказано: не твое дело, принимай без задержки.

Через полчаса Федот снова приехал с таким же возом.

Приемщик внимательно посмотрел на него, но принял молча и быстро.

Когда Федот явился с четвертым возом, приемщик подозрительно спросил:

— Ты, Савельев, не с чужой делянки бревна берешь? Что-то ты сегодня больно быстро разъездился.

— С какой брал, с той и беру. Твое дело принимать, а не вопросы задавать. — Потом ворчливо продолжил: — Тоже в чиреи начал раздуваться.

В обеденный перерыв, сидя на бревне с куском хлеба в руках, Федот тяжело соображал: «Что-то сегодня получается не так. Всегда делал три ездки за день, а сегодня к обеду с пятым возом явился. Правда, возы поменьше, но... непонятно». Почесав в затылке, он перестал думать на эту тему и принялся за хлеб.

Откуда было знать Федоту, что изрубив со злости подсанки, он поломал издавна сложившуюся технологию вывозки древесины на крестьянских санях с подсанками с близких расстояний. Деды и отцы, Федот и все крестьяне Карелии возили лес на дровнях с подсанками одним методом независимо от расстояния. Каждое бревно хитроумно увязывалось так, чтобы воз не рассыпался во время барахтанья лошади в снегу на лесосеке и не опрокинулся на крутых поворотах узкой лесовозной дороги. Способов увязки было много, каждая семья передавала свой способ из поколения в поколение, но все они требовали огромной затраты времени. Получалось так, что при коротких расстояниях лошадь до восьмидесяти процентов времени стояла под погрузкой и разгрузкой и только около двадцати — находилась в пути, то есть работала. Выбросив же подсанки и перестав увязывать каждое бревно, Федот Савельев сократил простои лошади до минимума, а нахождение в пути увеличил до максимума.

Даже в последующем, когда лес стали возить на санях «панкореги» и увязка бревен была полностью ликвидирована, вывозка с близких расстояний без подсанок в большинстве леспромхозов была сохранена как наиболее производительная.