Лилли Промет - Девушки с неба

Луна висела посреди пустого неба. В ее свете лицо Марии казалось чужим. Я и сама себе казалась чужой. Раздвоенной. Одно мое «я» упрекало: ты посеяла смерть! Но другое отвечало: их уничтожение принесет твоей земле жизнь.

После поездки в Тарту я не раз думала о неизбежности на войне: ведь мы так часто сами наносили своей земле раны, разрушали во время боевых действий собственные города. Люди сетовали: разве это обязательно, неизбежно? Но ведь пальмовой ветвью захватчика не изгонишь.

Мария сказала: ей плохо. Легла бочком на постель.

— Никак боли начались? — Нет. Просто чувствовала себя скверно. Я накрыла ее большим платком. Она жаловалась на озноб. Зубы стучали, как ткацкий станок.

Я все-таки развела огонь в плите. Мария хотела, чтобы я перенесла спящего ребенка к ней в постель. Прикрыла его рукой, словно пытаясь так защитить от всех напастей.

Дрова горели жарко. Вскоре комната наполнилась приятным теплом. Луна плыла мимо окошек. Виднелся кусок светлого неба с большими золотыми звездами.

— Ты спишь, Мария?

Спала. Я слушала ее дыхание.

Думала: жизнь словно бы и сострит только из рождений, смертей и войн. Все, что между этим, как бы не в счет. Жуткое время! Но наступит день, и опять начнут новые кондитеры украшать торты розами из крема. И потом они смогут дожить до старости и даже в преклонном возрасте еще будут делать торты с розами. И будут умирать спокойно в постелях. Не между борозд картофельного поля, в луже собственной крови, с карабином в руках. В этом разница поколений. Но вспомнят ли тогда об этой разнице?

…За ночь даже не сомкнула глаз.

Утром меня тошнило. Мария посоветовала мне возвращаться окольными дорогами. Для безопасности.

Я предложила: помогу собраться. Мария не захотела: не нужно. Папа поможет. И уложит вещи на телегу. Все же мы отнесли в погреб домашнюю утварь и стулья с плетеными сиденьями. Их смастерил Тоби. Запихали в сундуки одеяла, ковры, половики.

— С тобой чувствую себя уверенней, — сказала Мария.

Я пожала плечами.

В доме стало пусто. Мария села в кухне на колоду для колки дров. Вздохнула. Тяжкая, бедная жизнь. Но уходить отсюда не хочется. Никуда!

Я еще раз сходила к Эмайыги. Уже с полдороги увидела: кустов как не бывало. Деревья расщеплены. Трава вокруг воронок от бомб выжжена. На берегу обломки судов. Обрывки тросов. Можно было опознать детали пушек.

Нос и корма одного переломившегося пополам судна торчали из воды. Река невинно голубая. Отражала только белые летние облака. Спокойно текла мимо поймы и полей. Снова чистая артерия жизни. Снова могли пить из нее животные и люди.

Обратно в усадьбу Кобольда добиралась окольными дорогами. Как посоветовала Мария.

С людьми так: пока не застонешь, никто не знает, что тебе больно. Но зато на лице земли каждый может видеть ее беду и раны. Брошенные хутора. Густые хлеба, недостаточно ухоженные, заросшие сорняками. Паровые поля после пахоты не боронованные и не культивированные. Да и кому было делать это? Даже мужчин двадцать шестого года рождения услали с полей на бойню.

Госпожа Амаали ждет в воскресенье гостей. И чтобы я испарилась. Это видно по ее лицу. Я, деревенщина, не гожусь для ее гостей. Но я достаточно хороша для того, чтобы с раннего утра точить ножи, чистить картошку, резать лук, отмачивать селедку, нарезать хлеб. Все, чего госпожа Амаали сама делать не желает, делаю я. Меня, дескать, надо обтесывать. Иначе из меня не выйдет настоящей горожанки.

Госпожа Амаали раскрывает двустворчатую дверь, чтобы праздничный стол протянулся через обе комнаты. Это значит: и через мою комнату. Мы с Мари носим еду из кухни и кладовки на стол. Ломтики сыра, мяса, колбасы. Такие тоненькие, что просвечивают насквозь, как кружевные гардины. Студень. Маринованную корюшку. Грибы. Брусничный салат. Тыквенный салат. Когда накрывают на стол, госпожа Амаали по меньшей мере разок выходит из себя. Так и теперь. Причина: винегрет следовало положить в хрустальную посудину. Спрашиваю: неужели хрусталь делает винегрет более питательным? Госпожа Амаали глазами мечет в меня испепеляющие молнии. Прибегает Мари. Показывает стеклянную миску, спрашивает:

— В эту, что ли?

— Ах, да не в эту!

Тогда я приношу другую.

— Эта?

— Да у этой же трещина! Ты что — ослепла?

Мари отправляется за третьей посудиной. Госпожа Амаали уже покрылась красными пятнами. Плохой признак.

— Ну какую же? Скажи! — требует Мари настойчиво, но довольно осторожно.

Госпожа Амаали закатывает глаза.

— Силы небесные, помогите! Все время твержу: хрустальную вазу!

Приношу вазу. У госпожи Амаали она одна. Высокая с узким горлышком.

Госпожа Амаали стонет. Возмущается:

— Что это? Я спрашиваю, что это?

— Ваза. Вы ведь хотели вазу.

— Я? Вазу для цветов?

— Вы сказали: «Принеси вазу!» Госпожа Амаали:

— Я сказала: «Принеси миску!»

— Нет, мамочка, — возражает Мари, — ты действительно сказала: «Принеси вазу!»

Госпожа Амаали:

— Где и когда ты видела, чтобы винегрет накладывали в вазу для цветов? Отвечай мне!

— Нет, мамочка, не видела. — Мари растерянно отступает.

— Какое неблагодарное дитя! — визжит госпожа Амаали. — Ведь этот прием устраивается для тебя!

Из гостей, которых ждут, я знаю только госпожу Карин и ее сына. Милая старушка госпожа Карин желает через каждые полчаса прилечь на софу. Подремлет минут пять или чуть больше, затем, бодрая, снова появляется за столом, протягивает сыну тарелку. Просит:

— Положи мне еще кусочек студня и кусочек мяса. И кусочек селедки. И огурчик тоже. Немножечко грибного салата.

Спрашивает:

— А грибы вы сами собирали?

— Да, — улыбается госпожа Амаали. — Мари собирала.

После этого старая дама просит еще немножко тыквенного салата и брусничного.

— И бруснику сами собирали?

— Да, — кивает госпожа Амаали с материнской гордостью. — Мари собирала.

— А винегрета ты не хочешь? — спрашивает у нее сын.

— Винегрета? Хочу! — отвечает старушка. — И хлеба.

— Муку для хлеба молола вручную тоже Мари, — сказала я как-то, дав волю своей несдержанности. Чтобы еще больше возвысить достоинства Мари.

После еды слушают старые пластинки. Вздыхают. Улыбаясь, обмениваются кивками. Обе вдовы желают с божьей помощью соединить своих детей. Мари уже двадцать семь лет. Господину Эвальду — сорок четыре.

Сколько съедено ужинов, а долгожданного предложения «руки и сердца» все не слышно. Надеются, что это произойдет сегодня. Советую от чистого сердца:

— А вы сама наложите на него лапу!

Госпожа Амаали укоряет меня в пошлости. Развязываю тесемки фартука. Сегодня вечером я здесь не нужна, да и нежеланна. Госпожа Амаали спрашивает, скрывая облегчение и радость: