Лилли Промет - Девушки с неба

Мои цветы не соответствуют торжественности случая. Всего лишь купальницы. Ууве единственный из конфирмованных остался без роз. На нас смотрят. Почему-то больше на меня. Видно, радость у меня в душе просвечивает сквозь грудную клетку.

Ууве отважно несет свой букет, уже увядший. Размахивает букетом, как корова хвостом. Смеется: мировая штука эта конфирмация! Теперь целых два дня свободы!

Едем поездом. За город. Без точной цели. Мы едва ли не одни во всем вагоне. Сидим рядом, держась все время за руки. Не думаю, чтобы кто-нибудь испытывал большее восхищение от конфирмации, чем Ууве.

Едем. А куда и зачем — сами не знаем. Вскоре чувствуем: есть хочется. На каком-то полустанке соскакиваем с поезда: молоком, хлебом и яйцами можно разжиться на любом хуторе.

Забываем цветы в вагоне. Обещаю нарвать новый букет. Ууве просит: не нужно! Я настаиваю: нужно! Разве праздник бывает без цветов! Мне нравится дразнить его. Любовь не должна становиться слащавой.

Только теперь вдруг обнаруживаю, что, торопясь в церковь, забыла в спешке снять фартук! Ууве хлопает меня по спине, чтобы я не задохнулась от смеха. Ах, вот почему меня рассматривали перед церковью с таким неприкрытым любопытством. А я-то думала, что все моей душой любуются.

Спрашиваю Ууве: не замечает ли он на мне чего-нибудь особенного? Он отвечает:

— Нет. — Что же это должно быть, чего он не заметил?

Велю поглядеть повнимательнее! Но мой солдат качает головой: ничего не видит. Это уже верный признак слепой любви. Спрашиваю:

— Слушай, ты влюблен, что ли?

— С чего ты взяла? — изумляется мой служивый.

Одной заботой меньше. Папа увез Марию к себе на хутор.

Я собиралась предпринять разведывательный рейд подальше. Но услыхала от Ууве: в округе собрано много войск. Поэтому посты на всех дорогах особенно усилены. Гражданским лицам проезда нет. Ну, а если с Ууве? На тодтовском мотоцикле?

Объяснила, куда и зачем хочу ехать: тетя заболела.

Ууве качает головой.

— И речи быть не может!

Мы сидели на задах усадебного парка. Возле каменной ограды. Лицом к полям. Сорняки выше головы. Я попросила: пусть Ууве расскажет о себе. Он спросил:

— Что рассказать?

— Все, чего я о тебе еще не знаю.

В сорок первом мы виделись реже. Ууве работал в деревне: механиком сельскохозяйственной школы. Его ценили. Не хотели отпускать: Ууве искал другое место. Поближе ко мне. Чтобы, как говорится, завести общий котел.

Я не могла понять: что же изменилось в нем за эти прошедшие годы? Он поднес к моим глазам свои руки. Растопырил пальцы. Спросил:

— Видишь?

— Ну?

— Они чистые. На них крови нет.

— Это ты и хотел мне сказать?

— Да. — Он зажал мое лицо ладонями.

— Ай! Больно! — сказала я.

— Ты думала обо мне?

— Допустим.

— Чего допускать? Думала или нет?

— Каждый вечер, после молитвы. — Я не могла сказать ему те слова, которых он от меня ждал.

— Почему ты больше не говоришь мне: «Мой служивый»? Как раньше?

— Да ведь ты теперь ТОДТ.

Он выругался:

— Черт возьми! Я только дороги и мосты ремонтирую!

— Врагу, — уколола я. Это его разъярило:

— В чем ты меня упрекаешь? Разве я виноват, что русские не успели вовремя мобилизовать всех!

Так оно и было действительно. Война длилась уже больше недели, когда наконец в Эстонии была объявлена мобилизация призывников. Лишь в середине июля дошла очередь других годов. Но к этому времени немцы были уже в южной Эстонии.

Я сказала:

— В твоих родных местах ведь есть болота.

— Думал я и об этом. Но там меня бы сразу выследили. Это было нереально.

Он лег рядом со мной на траву. Положил руки под голову.

— А дальше? — спросила я.

— Пришли немцы и забрали меня. Определили на службу в ТОДТ. Послали в Германию на курсы дорожных мастеров на три месяца.

— И потом?

— Потом отправили домой. Назначили дорожным мастером.

— А в Германии? Как было там?

Он пожал плечами.

— Обращались хорошо.

Я сказала:

— Ну видишь, как славно! На что же ты сетуешь?

— Не стану же я тебе врать. Рассказал все, как было.

Похоже, он был расстроен и разочарован. Сказал:

— Иначе представлял я себе нашу встречу.

Щипая обеими руками траву, спросила:

— Как же ты себе это представлял?

— Ты больше не дорожишь мной, — ответил он.

Я была не в состоянии дольше сопротивляться чувству, которое пыталась изо всех сил подавить в себе.

Он говорил нежности. И я ему. В траве. Наши руки знали, что мы больше никогда не потеряем друг друга.

Позже я по мгновениям перебирала в памяти то, что между нами случилось, чтобы снова, повторно пережить все это — мгновение за мгновением. Чтобы вновь и вновь — бесконечно оживлять все подробности, повторять слова, сказанные нами.

Мы обнялись, сжали друг друга в объятиях. Чувства перенапряжены, желания возбуждены. Лишь у сдерживаемой любви бывает такая сила.

Когда это утихло, мы услышали жужжание диких пчел. Журчание невидимого ручья. Он тек почти рядом с нами вдоль стены. Когда я глянула вверх, на темные деревья, закружилась голова. Наши тела еще были вместе, лица сближены. Внимательно изучали друг друга.

Лишь тень от стены покрывала мою грудь. Солнце опустилось на вершины деревьев.

Я заметила улыбку на вздрагивающих губах Ууве. И в новой жажде устремилась к нему.

В сумерках летали птицы.

Услыхала свой собственный судорожный смех. Словно это и не я смеялась.

Я что-то спрашивала. Ууве давал коротенькие ответы. Ничего не содержащие. И я тут же забывала их. Я опасалась найти на его лице пресыщенность, выражение безразличия, усталости.

Он помог мне одеваться. Из этого ничего путного не вышло. Неправильно застегнул мне блузку. Пришлось снова расстегивать. Я заподозрила:

— Ты это нарочно сделал?

— Я не в силах уйти.

Ответила ему:

— Тогда останемся.

Мы стояли прижавшись друг к другу и к дереву. Будто срослись.

Журчание невидимого ручья усилилось. Подумала вслух:

— Или это журчит у меня в ушах?

— Что?

— Разве ты не слышишь?

Ууве не слышал. Да он и не хотел ничего слышать. А я слыхала: его сердце громко билось. Сказала:

— Этого я ждала все три года.

— Я тоже. — Тоскуя по мне, Ууве представлял себе все именно так.

— Пойдем, найдем этот ручей.

— Какой еще ручей?

— Он здесь. У стены. — Мне хотелось холодной воды. Я вся пылала. Однако ни он, ни я не тронулись с места.

Я впустила Ууве и заперла дверь сарая на вертушку. Покачала головой:

— Нет, сюда никто не придет.

Он помешкал на пороге. Протянула руку. Ууве не ухватился за нее, не видел. Спросил, нет ли свечи.

Я сказала, что от свечи не было бы проку.

— Почему?

— Свет был бы виден снаружи. Щели в стенах.

— Ты тут спишь? — спросил Ууве. Он уже различал контуры вещей. Сел на постель.