Лилли Промет - Девушки с неба

В глубь парка мы не пошли. Повернули назад к воротам. Труута упрекнула меня, зачем я оставила букет астр на вражеском кладбище.

— Я оставила его этому парку, — сказала я в ответ. Места для могил теперь не выбирали. Закапывали где попало. Чтобы не задохнуться от вони.

От Паксвере проделали еще долгий путь. Пока не нашли лесную просеку. Слезли с велосипедов. Сели. Прислушались: было тихо. Только стрекотали кузнечики. Даже птицы не летали.

Но тишина почему-то нагоняла страх. Может, срабатывал жизненный опыт: относиться к видимому покою с недоверием. Быть готовыми к неожиданностям.

Мы договорились, что за батареями к тайнику пойду я. А Труута останется на стреме. В случае крайней опасности подаст знак. Чтобы я уносила ноги.

Я пошла по просеке. Пуля в стволе револьвера. Без труда нашла три высокие, стоящие в ряд ели с раздвоенными вершинами. Шишка упала мне на голову, этакий поросенок! Конечно, напугала меня. Красный валун я тоже узнала. Вблизи от него, под пнем мы в то утро закопали консервы и запасные батареи.

Пощупала рукой под корнями. Пусто. Ничегошеньки.

Мой дурацкий вид разозлил Трууту. Не поверила. Подумала, что я не нашла то место. Может, я нашла не те ели? Да и все валуны тут были красными.

Пошла сама искать.

Вернулась подавленная. Совсем не в себе. Ясно: приземлившись, мы сразу совершили непростительную ошибку. Батареи ни за что нельзя было оставлять. Но какая польза от мудрости задним числом?

Следовало сообщить Центру о нашем промахе. Попросить: пусть нам сбросят батареи.

Решили добраться до болота. Оттуда выйти на связь. Забота камнем давила на сердце.

Зима первого года войны. Смертельный холод. После того как мы пережили бомбежку железнодорожной станции, нас, эстонцев, осталось семнадцать. Нас эвакуировали в Алма-Ату.

Эшелон полдня стоит на станции в Кирове. Мы как раз успеваем сходить на рынок.

Продают картофель. Ведрами и поштучно. Муку — стаканами. Табак — тоже стаканами. Покупают для супа конские ноги. С шерстью и подковами.

Наши запасы провизии иссякли, пока мы добрались до Челябинска.

Идем вчетвером на продовольственный пункт: получить паек на семнадцать человек. Хлеб за десять дней, крупу, жиры.

За станцией стоит парнишка с корзинкой. Продает табак. Спрашиваем: почем? Он отвечает на таком же ломаном русском языке, каким был задан вопрос:

— Ты что, эстонец?

— Ну да.

По дороге сюда умерла мать. Прямо в поезде. Теперь парнишка промышлял табаком. Ездит за ним в Казахстан. Тут продает с выгодой.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Отец где?

Парнишка пожимает плечами: мобилизовали, когда началась война. Добрался ли в Россию, парнишка не знает.

— А где живешь?

— Где придется. Больше на товарной станции, в пустом вагоне.

Зовем его ехать с нами в Алма-Ату. Он качает головой: чем тут плохо?

Перед продпунктом толпа. Становимся в хвост очереди. Стоим до тех пор, пока не получаем хлеб, паек семнадцати человек: восемь с половиной кило. Сердце ликует. Неважно, что назад к поезду надо шагать довольно далеко. Отправляясь за хлебом, мы не догадались взять с собой мешок. Укладываем буханки на руки, как поленья. Попробуй-ка прошагать так большое расстояние: от мороза коченеют пальцы.

Когда наконец добираемся до места, поезд уже ушел.

Дежурный по станции советует догонять следующим поездом.

Бросаемся покупать билеты.

Снова та же история: народу невпроворот. До кассы можно добраться только ступая по головам людей. К тому же и денег у нас всего ничего. Едем два перегона «зайцами». На третьем проводница ссаживает нас вместе с хлебом.

Ходим, расспрашиваем: эшелон с таким-то номером прибыл? Давно. И давно уже отбыл.

Пускаемся догонять свой эшелон. Снова «зайцами». Мужчины снимают рубахи. Превращают их в мешки для провизии. В вагоне женщины и дети. Смотрят на наших мужчин как на чудо: почему не на фронте? Рассказываем свою историю. Они прячут парней под полками. Длинные ноги накрывают подолами юбок.

Но проводницу не обманешь. И не уговоришь. Да еще на ломаном русском языке. Требует, чтобы мы или платили штраф, или убирались из поезда. Тут русские женщины приходят в ярость. Сначала укоряют проводницу: что она за человек! Камень у нее вместо сердца, что ли? Это не помогает. Тогда проводница слышит кое-что похлеще. Ор невыносимый. Когда мы высаживаемся на следующем железнодорожном узле, она стыдливо избегает нас. Словно не видит.

Тут выясняется: наш поезд еще не прибыл. Мы его обогнали. Слава богу? Но где же он застрял? Когда прибудет?

Прибудет завтра утром. Только?

В зале ожидания на вокзале спать не разрешают. Выгоняют без долгих разговоров. На улице больше тридцати градусов мороза. Оставляем мужчин охранять хлеб. Я и вторая девушка хотим посмотреть город.

Едем в центр на трамвае. Окошки покрыты толстым слоем льда. На улице кромешная тьма. Но в трамвайном вагоне тепло. Под монотонное постукивание колес дремота смежает веки.

Вижу сон: сижу на скамье вокзального зала ожидания. Светит солнце. Такое теплое, что от удовольствия хочется смеяться. Кто-то рядом со мной. Раз за разом пододвигается ко мне. Чувствую близость его тела. Хочу, чтобы это приятное ощущение во мне усиливалось.

Время от времени дверь зала ожидания с грохотом распахивается. Холод врывается в помещение. И тогда я каждый раз еще плотнее прижимаюсь к сидящему рядом человеку.

— Ты ведь не знаешь, кто я, — говорит он с грустным укором. Стыдно признаться, но так оно и есть на самом деле.

— Ох, почему же не знаю, очень даже хорошо знаю, — вру я ему. — Только сейчас мне этого просто не вспомнить.

Достаточно того, что чувствую тепло его тела и коленей. Разумеется, хочу, чтобы он меня поцеловал. Только этого я и ждала. Очень мучительно ждать! Если бы он только знал!

— Пошли! — зовет он. — Надо идти.

— Уже? — Мне жаль уходить отсюда.

— Да. Все уже ушли.

Пытаюсь встать. Ноги не слушаются. Жалуюсь ему:

— Я не могу. Не знаю, что со мной! — Я смеюсь. Это так забавно.

Его голос становится все тревожнее. Настойчивее. Словно нам что-то грозит.

— Дорогая моя, ну попробуй все-таки встать! Пытаюсь, но не могу.

— Не могу! — говорю я. — Сам же видишь: не могу. — Прошу, чтобы он оставил мне свой карабин. Будет не так страшно, когда останусь одна.

Он, однако, снова пытается поднять меня.

Мои колени замерзли. Это даже приятно. И воля моя совершенно парализована. Меня одолевает смех. Желаю лишь, чтобы оставили меня в покое. Мне хочется смеяться. Но тем яростнее он трясет меня. Отчаянно. Чего ему от меня нужно? Спрашиваю:

— Чего тебе нужно?

Открываю глаза. Меня трясет вагоновожатая. Где я? Она говорит, что в депо. Обратно на станцию придется брести много километров в темной ночи через незнакомый город. Или окоченеть, скрючившись.