Лилли Промет - Девушки с неба

Вагоновожатой становится жаль нас. Говорит, чтобы подождали перед депо. Сама бежит уговаривать знакомого водителя грузовика, чтобы отвез нас на вокзал. На обратном пути повторяю про себя: человек, человек, человек, человек, человек.

Повторяю это и позже, в трудные минуты.

Нам не удалось выйти на связь с Центром из лесов, откуда мы надеялись вести передачу: вокруг бродили дезертиры. Во-первых, кто-нибудь из них мог наткнуться на нас во время сеанса. Во-вторых, и мы могли навлечь на них беду: место было бы запеленговано и прочесано. И пробраться на болото нам тоже не удалось. Вдоль всего болота стояли лагерем военные части. Ничего разумного придумать мы не смогли, решили подождать: похоже было, что немцы остановились тут ненадолго. Может быть, уже через день-два уйдут.

Я спросила, что Труута об этом думает:

— Или, может быть, у тебя есть предложение получше?

Всем своим видом она явно выражала укор. Неужели она винила только меня в том, что мы оказались в таком положении?

У меня возникла идея: а что, если нам самим попробовать раздобыть батареи?

Труута считала это невозможным.

Мы хмуро расстались. Каждая пошла в свою сторону.

Теперь дорожники ТОДТа находились уже в десяти километрах от нас. Ууве не знал, когда снова сможет прийти, да и посчастливится ли ему опять. Я посоветовала уносить ноги из ТОДТа.

— Куда? — спросил он. Такой жираф виден даже над кронами деревьев.

Я не могла отвести его в лес за хутор моего отца, где скрывался Тоби: округа была в кольце войск. Да и не имела права выступать в качестве проводника.

Я сказала:

— Дай подумаю, служивый. Не может быть, чтобы человек не нашел выхода. Всегда найдет.

ТОДТ тревожил меня. Олександер мучился страхом перед своими из-за того, что попал в плен к немцам. А сколь велика вина этого эстонского парня, попавшего в немецкий ТОДТ?

Он обнял меня, не догадываясь о моих тяжких, забегающих далеко вперед раздумьях.

— Останемся жить в деревне, когда война кончится, — сказал Ууве.

Почему бы и нет. Кто-то же должен в мирное время держать коров, овец, свиней.

— Иначе откуда взять колбасу и студень для крестин! — считал Ууве.

— Ох, служивый! — сказала я.

— Что с тобой?

— Разве ты сам не видишь? Или не заметно, как я растрогана? — Что у нас могли появиться дети, такое ни разу не приходило мне в голову. В нашей семье обилие детей считалось лишь признаком бедности и нищеты. Я спросила заинтересованно:

— Сколько же у нас этих крестин, по-твоему, будет?

— Столько, что в гнездышке станет тесно.

— А если у меня не хватит терпения ходить по навозной жиже? Захочу вовсе стать городской барыней?

— Да сбудется твое желание! — любезно согласился служивый. — Тогда купим тебе целый воз подушечек, чтобы ты возлежала на софе. Обзаведемся мопсом.

Я спросила:

— А еще что пообещаешь?

Он ответил:

— Лак для ногтей.

— А еще?

Он напрягся, но больше ничего не смог придумать.

— Ты должен знать, если собираешься жениться! Скажи, позволишь мне по утрам долго спать, столько, сколько мне захочется? Чтобы мои одноклассницы могли позавидовать хотя бы одному счастливому браку.

Ууве пообещал.

— А подашь мне кофе в постель?

— Непременно. Уже в пять часов утра. И корову доить приведу в комнату. Прямо к твоей кровати. Тогда сможешь забелить кофе молоком.

— Спасибо тебе, служивый.

— Пожалуйста, не стоит благодарности.

Так мы развлекали друг друга.

Он развел руки, чтобы обхватить меня. Я спросила, помнит ли он еще день своей конфирмации. Как я в фартуке явилась в церковь. Ууве согласился: любовь ослепляет. Сказал, что, когда вспоминал меня, тоскуя, я виделась ему в полосатом платье. Как пограничный столб.

— Почему пограничный столб? — поинтересовалась я.

Он не мог объяснить.

Я спросила так, в шутку:

— Ты был мне верен все это время? — Ответ могла предвидеть. Но Ууве смотрел на меня выпучив глаза. Словно в нем что-то оборвалось.

Дразнила его. Щекотала его лицо уголком своей косынки.

— Значит, не был?

Ууве и теперь не ответил. И вдруг я заметила, как в отчаянии исказилось его лицо, и поняла.

Мои глаза будто кричали на него. Он отступал и махал руками. Словно, падая, искал опору.

Я отошла и села в стороне.

…Мы кисли каждый в своем углу и не смотрели друг на друга.

— Ты не понимаешь, что так может случиться.

— Почему же со мной не случилось?

— Я ожидал, что ты мне этого не простишь!

Но я спросила:

— Когда это случилось?

— Разве теперь это имеет значение?

— Тогда почему? По крайней мере, это я хочу знать.

Выяснилось: шел ремонт моста. Он жил неделю в одном доме возле шоссе. Тогда-то и случилось.

Он назвал это случайностью, следовательно…

— Только один раз? — спросила я глупо. Словно это что-то меняло. Ответа не последовало.

— Значит, у тебя были и другие?

— Нет. Только одна! — крикнул Ууве.

— Знаешь ли, мне все это противно! И эта история, и ты сам. Ясно? Тебе ясно?

— Ты никогда и не пыталась понять людей, которые поступают не так, как ты, — сказал Ууве, ожесточаясь, дрожащим голосом.

— Да, — ответила я. — В этом ты прав. — Где взять силы, чтобы пережить еще и этот удар?

— Как ее зовут?

— Астрид.

— Молодая?

— У нее двое детей. Не мучь меня! — простонал Ууве.

Я крикнула:

— Ты еще осмеливаешься говорить такое! Кто кого мучает? — Закрыла лицо ладонями.

Вообще-то в этой истории не было ничего неслыханного: женщины горячо любили своих воюющих на фронте мужей и спали с кем попало. И фронтовики бредили своими женами. Носили их фото на груди и тоже спали с кем случай свел.

Я всего насмотрелась: шкурничества, мародерства, супружеской неверности. Но видела — и немало — верности. Любви до последнего вздоха.

— Им ты отремонтировал мост, — сказала я. — Но мост между нами ты разрушил.

И снова он спросил:

— Ты не простишь меня?

Я сказала:

— Нет.

Но почувствовала, что вовсе не уверена в этом. Даже несмотря на то, что теперь нас разделяли препятствия и в личных отношениях.

…Я ходила как мокрая курица. Меня подташнивало. На еду даже смотреть не могла. Суузи следила за мной озабоченно:

— Что с тобой? Может, ты беременна?

— Не зли меня! — Не хватало еще беспокойства по этому поводу.

Суузи приставала: расскажи, что произошло между тобой и Ууве? Она видела его на кольцевой дороге усадьбы, он ехал ей навстречу на мотоцикле. Суузи могла поклясться, что парень плакал.

Я сказала злорадно:

— Ну и пусть плачет! — Сама не знала, что заставило меня сказать так: боль или гнев.

— Не ври мне! — заметила Суузи. — Я же вижу, что это тебя мучает.

Господина помещика Отто Кобольда тоже постигли тяжкие огорчения. Он все ходил и смотрел на свои поля. Смотрел не отрываясь. Стоял у поля неподвижно. Долго. Словно что-то говорил плодородному полю. Затем, тяжело ступая, возвращался домой.