Лилли Промет - Девушки с неба

В газетах народу сообщали: «Великое противоборство продолжается с неослабевающим размахом!» Это вызывало смех, как вопрос Паала насчет «е» с тремя точками.

И еще: штрафовали владельцев садов, продававших ягоды по завышенным ценам. Норму выдачи хлеба уменьшили. Публиковали инструкции и подгоняли ход уборки урожая. Напоминали о сроке сдачи овечьей шерсти весеннего настрига.

На краю болота все еще стояли войска. Ничуть не сдвинулись. Поскольку другого выхода не было, решили рискнуть: расположиться для сеанса связи с Центром в каком-нибудь ольшанике на одном из удаленных от дома пастбищ.

Наконец нашли подходящее место: кругом безжизненная округа. Лишь торчат каменные стены хлева без крыши.

За пастбищем густой лес: в чаще темно и холодно. Труута сообщила координаты и время, просила сбросить батареи по сигналу карманных фонариков.

Ответа не услышали. Очевидно, наши батареи совсем сели. Все же мы надеялись, что хотя бы услышали нас. Нам только и оставалось: надеяться на лучшее и готовиться к худшему.

Обсуждали наше дурацкое положение:

— Попробуй Суузиных оладий, — предложила я.

Суузи удавалось делать оладьи даже на скисшем молоке, пускавшем пузыри. Но Труута отказалась. Лицо хмурое, как грозовая туча.

— Пошли обратно, — сказала она вдруг. Я подумала, что она заторопилась домой.

— Нет. Назад, через линию фронта.

— Это самоубийство.

— Пойдем через Печорские леса. Еще не поздно.

— Какой в этом смысл?

Труута:

— Если мы больше не в состоянии выполнять свое задание, то не имеем права оставаться в тылу противника.

Я:

— Не ерунди! Теперь это уже почти не тыл противника! Земля наша и народ наш. И не сегодня завтра наши войска прорвут фронт.

Да и не было у нас приказа возвращаться. В том, чтобы остаться здесь, я не видела ничего противоречащего установкам, которые нам дали. Исходила из логики ситуации.

Труута уставилась на свои обтрепанные до белизны носки туфель. Мне казалось, что я убедила ее. Но она сказала:

— Ты поступай, как считаешь для себя правильным. А я все равно пойду обратно.

— Послушай! Нельзя же быть такой тупоголовой!

— Можешь обзывать меня сколько угодно, — сказала она. Но ведь я этого не хотела.

— Я не хочу тебя оскорблять. — Я не скрывала своего огорчения. — С тех пор как нас сюда забросили, мы ничуть не сблизились.

— Это и неважно.

— Как же так? Эх! — разговор казался бессмысленным. — Подождем хотя бы до завтра.

— До завтра подожду.

Да, дело плохо. Нашим сейчас особенно были бы нужны данные о сосредоточенных здесь войсках оккупантов.

Я положила руки под голову. Глядела в небо над стенами.

Облака спешили. Торопясь, они рвались. Становились прозрачными. Не поспевали одно за другим. Совсем развеивались. Я глядела на облака, и душа моя успокаивалась. Но моя голова казалась тяжелее тела и тянула вниз, в пропасть.

В тот же миг, когда мы вышли из развалин, что-то треснуло, как яичная скорлупа под ногой.

Из-за деревьев шел к нам немец. Труута спросила шепотом:

— Стрелять?

— Погоди!

У гренадера СС был автомат. Штаны рваные. Сам он грязный. Небритый. Ясно: дезертир. Взгляд недоверчивый, осторожный. Лет двадцати. Не больше. Спросил на чистейшем эстонском языке:

— Что вы тут делаете, девушки?

Ответ я взяла на себя:

— Мы-то пришли по малину.

— Дурехи, — сказал гренадер.

Я спросила:

— Почему же дурехи?

Он ответил:

— Опасно.

— Но ведь ты-то и сам тут разгуливаешь? — Очевидно, гренадера успокоило мое простое обращение. Спросил хлеба. Протянула ему оладьи, которые не стала есть Труута. Опасалась, что иначе парень сам полезет в наши корзины. И воду он тоже выпил.

Сказал, что парни по горло сыты войной. Убегают с фронта. Он бежал лесами. Сам-то родом из северной Эстонии. Спросил, где можно достать гражданскую одежду.

Я покачала головой: не знаю, мол.

Хорошо, что эстонцы бегут из германской армии. Но лучше не встречать дезертиров в глухом месте. Среди них могут оказаться всякие типы. Да и у этого гренадера вид был далеко не монашеский. Пристал, не отвяжешься.

— А у тебя дома не найдется одежды отца или брата?

— У нас и дома-то нет. Мы погорельцы, приехали в деревню работать. — Я говорила во множественном числе, но он спросил:

— И у нее тоже?

Труута не поднимала глаз. Я ответила:

— Она моя сестра.

— Не сказал бы.

— Но это так. И отец, и мать у нас одни. Нас всего четыре сестры, и у всех разные лица.

— В сватов пошли?

Я улыбнулась.

— Нет ничего невозможного. Могло и так случиться.

Гренадер упрямо настаивал:

— Может, все-таки на хуторе найдется какая-нибудь одежда?

Я сделала вид, будто стараюсь вспомнить.

— Нет.

Гренадер рассказал, что попал вечером вместе с другими отставшими от его роты парнями на какой-то хутор. Хозяева приняли их приветливо. В кухне варилась картошка. Хозяйка объяснила, что собиралась накормить дезертиров-эстонцев, тех, что как раз парятся в бане.

А в то же время в другом котле перекрашивались палевые мундиры дезертиров-немцев, которые ждали в сарае свою сменившую цвет одежду. Хозяйка помешивала и поднимала их веслом. Смотрела: взялась ли уже краска? Оба дела хозяйка справляла одинаково радостно и увлеченно. Весело помешивала и насмешливо напевала: «Я гребу, гребу, гребу, я свой остров там ищу».

Я спросила:

— А чего же ты не перекрасился? Другого столь удачного случая может не представиться. Хозяйка и тебя вытащила бы из котла перекрашенным.

— Пришлось поспешить, — ответил гренадер. Обозвал немцев свиньями: в боях подставляют под огонь эстонских парней, чтобы спасти свою шкуру. Сказал: целью немцев и было уничтожение эстонских мужчин. Сформированные ранней весной эстонские части получили недостаточную подготовку. Были плохо вооружены и обеспечены. Верные смертники.

Гренадер махнул рукой: стремление эстонцев к свободе всегда приносило им потерю свободы.

— Для меня война кончилась, — сказал гренадер.

— Тогда бросай оружие в кусты.

— Оружие потребуется для самозащиты, — ответил он. Спросил про военные сторожевые посты.

— Их полно всюду. Как юриев, марий, гнедых лошадей и кривых деревьев.

Глаза гренадера блестели. Я подумала: может, у него жар? Но нет. Он уставился на маленькую острую грудь Трууты.

— Один патруль видели тут поблизости, — сказала я уже без шуток.

Он беспричинно рассмеялся. Я спросила:

— Чего смеешься?

— Вы меня рассмешили. Одна верзила, другая малявка. — Указал пальцем на Трууту. Видно было, что он меня побаивается. Или по крайней мере предполагает сильное сопротивление. Автоматом воспользоваться было для него небезопасно: предательский шум выстрелов мог привлечь патруль.