Лилли Промет - Девушки с неба

Губы не могли прикрыть длинные, редкие брюквенные зубы. Немецкая армия глядела ефрейтору в рот, но не смеялась. Ефрейтор принялся подражать голосам животных: мычал, ржал, хрюкал, блеял, лаял. В конце концов растерялся: он не сумел вызвать смех, а все его возможности были уже исчерпаны. Так и вынул брюквенные протезы изо рта.

Затем играл на аккордеоне музыкант с лицом, похожим на лисью мордочку. Уголки губ поднимались кверху. Почти до ушей. Для внушения оптимизма.

Мы дрожали. Немец накинул нам на плечи свой черный прорезиненный плащ. Труута вздрогнула. Вылезла из-под плаща. Не скрывая отвращения. Немец не обиделся. Сказал:

— Поверьте, воспаление легких ничуть не лучше.

Я не могла объяснить себе причину его обаяния. Зависело ли это от внешности или от его мужественного облика, манер или глаз?

С той минуты, как мы сели на скамью, он глядел только на Трууту. Это стало заметно. Труута чувствовала на себе его взгляд. Сидела выпрямившись, окаменев. Ни разу не повернула головы. Даже тогда, когда он к ней обращался. Обычно, испытывая внутреннее волнение, она бледнела. Теперь лицо ее пылало. Может, она простудилась?

— У тебя жар?

Она мне не ответила. Или не слыхала?

— Ты раскраснелась.

Она продолжала молчать. Но ведь слыхала. Я подумала: странная она все-таки. Своеобразная. Я ее не понимала. Но может, она раскраснелась из-за этого красивого мужчины?

Вдруг раздался ужасающий, мощный грохот. Немец защищающе обхватил Трууту руками. Солдаты, все как один, вскочили.

Кричали:

— Ангрифф! [37] Наступление, атака.

Скамьи падали, грохоча. Но то был не «ангрифф». На сей раз это был огонь небесный, действующий по собственной воле.

Все бросились к двери. Образовалась пробка. И сразу же возникла паника. Один крохотный миг немец прижимал Трууту к своей груди. Но мне показалось, словно они оба хотели навеки остаться сидеть так. Словно, кроме них двоих, в этом мире больше никого не было. Словно их ничто не касается.

Но Труута тут же отняла лицо от его груди. Вид у нее был такой, словно она идет на плаху.

Крышу сарая охватило пламя.

Сердце мое тревожно колотилось. Хотя мы и были близко от двери, выбраться не могли: толпа запрудила выход. Немец успокаивал:

— Успеем.

Немцы разошлись в разные стороны.

Когда мы издали оглянулись, сарай пылал с треском. Потушить его все равно не смогли бы. Да это и не имело значения. Зарево пожара поднялось высоко: языки пламени на гребне крыши.

Дождь утихал. В свете молний вокруг нас мелькали похожие на привидения деревья. Немец сказал:

— Моя фамилия Брахманн.

Я подумала враждебно: а пошел, ты со своей фамилией! Немец вел велосипед Трууты. Я спросила:

— В какой стороне дорога?

— Там. — Он показал рукой.

— Не может быть!

— Да. Дорога проходит там. — Он предложил себя в провожатые.

Я сказала, как бы отклоняя его предложение: мы живем далеко.

— Как далеко?

— Весьма далеко.

Но немец хотел знать точнее. Поскольку он все равно пошел бы с нами, я вынуждена была назвать усадьбу Кобольда. Расстояние сильно изумило его.

— О-о!

Я принялась было объяснять причину нашего пребывания здесь. Он остановил.

— Я не спрашивал, и вы не обязаны рассказывать. Я только провожу вас.

Попыталась вспомнить его фамилию. Не смогла. Хмуро подумала: пристал как репей. В последнее время нам все больше не везло.

Громыхало далеко, а молнии сверкали близко. В их свете видела: Труута с хмурым лицом смотрит в ночь. А немец на нее. Он говорил ей:

— Я по профессии орнитолог. Был когда-то.

Труута не понимала по-немецки. Знала лишь то, что выучила в школе. Самые обиходные слова.

— Мой отец был виноградарем в нашей плодородной долине. Оба они с матерью пели в церковном хоре.

Почему он рассказывал нам об этом?

Снова начался дождь. Небо сплошь затянуло тучами: было темно. Темнота пугала.

Все никак не могли дойти до шоссе.

Я вздохнула.

Немец сказал:

— Вы вздыхаете? Понимаю. — Его голос выдал усмешку. — Но и положение оккупанта незавидно. Особенно когда рука в правом кармане направляет на него револьвер. — И повернул лицо к Трууте.

Боже мой, как это он заметил? Я не нашлась с ответом. Сделала вид, будто не поняла его намека. С испугу даже вспомнила вдруг его фамилию: Брахманн. Что он собирается с нами сделать?

Ничегошеньки. Спросил заботливо опять-таки только у Трууты:

— Вам холодно?

Было жутко холодно. Труута не ответила. Я не перевела.

— А вы не скажете, как вас зовут? — спросил Брахманн. Труута не ответила и теперь. Брахманн не настаивал.

— Я хотел бы высказать вам свое мнение о том, как могла произойти эта катастрофа с немецким народом. Видите ли, именно вооруженный до зубов народ особенно послушно, с удовольствием, без малейшего сомнения и сопротивления позволяет руководить собой.

Означало ли это, что Брахманн один из многих вероотступников немецкой армии?

— Глядите-ка, дождь уже перестал, — сказал он улыбаясь. Стало гораздо светлее. На фоне неба вырисовывалась высокая фигура. Я подумала: а как его имя? В этот миг он повернулся к Трууте и сказал:

— Меня зовут Даг.

Как странно: что бы он ни говорил Трууте, все это звучало как объяснение в любви. В его голосе звучала нежность. И тоска. Он действительно мог свести с ума.

— Не удивляйтесь, что я все смотрю на вас, — сказал он Трууте. — Вы очень бледны. А в темноте ведь всегда видно только светлое.

Нет, Брахманн не был красивым обольстителем. Происходило что-то отчаянно серьезное.

Немного не доходя до усадьбы, мы остановились.

— Уже? — спросил Брахманн. С сожалением.

— Да, — ответила я.

Его рука все еще держала велосипед Трууты. Он медлил. Я чувствовала себя лишней. Не было сомнения: в душе его и Трууты бушевала лишь им двоим ведомая буря чувств. Труута боролась с собой изо всех сил. Это было насилием над любовью.

— Лебен зи вооль [38] Всего хорошего! , — сказал Брахманн. Вежливо подождал, чтобы мы подали руку. Мы не подали. Его голова опустилась на грудь. Момент был неприятный.

— Могли бы все-таки мне поверить: не я превратил мир во все это, — сказал Брахманн. Подошел к Трууте совсем близко. Казалось, хотел обнять ее. Все-таки не сделал этого. Отступил на шаг.

— Я был вынужден отказаться от всего, что считал счастьем жизни.

Я не могла иначе, перевела его слова. Напрасно. Его чувства не требовали перевода. Труута не отрывала взгляда от земли. Заставить ее поднять глаза невозможно было никакой силой. Но о ее борьбе с самой собой нетрудно было догадаться. Брахманн понимал это так же, как и я.

— Лебен зи вооль, — сказал он еще раз. Тихо, с нежностью. — Я не забуду вас никогда. Ничего не поделаешь.

Теперь Труута подняла глаза. Лишь на миг. Даже в сумерках ночи можно было видеть ее муку и растерянность.