Лилли Промет - Девушки с неба

К нашей превеликой радости, Техванус все же вернулся из своего путешествия в город. Вернулся пешком. Потому-то его так долго и не было. Лаури спросил: куда же девались лошади? Техванус пожал плечами. Господин оставил лошадей себе. Может быть, собирался продать их. А Техванусу сказал: «Возвращайся домой». Он и пошел. По дороге думал: где же он теперь, его дом?

Немногословие Техвануса означало, что он сильно огорчен. Рухнула надежда остаться на службе у господина Отто. И предпочтение, отданное лошадям, особенно тяжко обидело его.

Он сделал круг по усадебному парку. Неприязненно поглядывал на улегшихся на траве раненых. Тяжело вздохнул, когда Суузи позвала его есть. Сказал:

— Чувствую, что я больше не я, а усадьба больше не усадьба.

Суузи постаралась развеять его досаду: велела ему принести воды из колодца и нарубить дров для плиты. Пасти Моони на лугу. Вот душевные раны Техвануса и начали заживать. А стоило еще госпитальной вспомогательной рабочей силе Ээтель Ламбахирт попасться ему на глаза, Техванус и вовсе оживился. Ээтель понравилась ему. Он не нашел другого способа подать ей знак об этом, запел:

Ээтель Ламбахирт была белоглазой. Руки и лицо в веснушках. Вероятно, Техванус этого не замечал. В ней, должно быть, таилось нечто такое, что заворожило Техвануса. Чего мы не сумели разглядеть. Ламбахирт улыбалась охотно и каждому. Все могли истолковывать это как кому хотелось.

Может, привлекали ее мягкость и застенчивость, отсутствие в ней жажды наживы? За одну только еду она убирала в палатах, подкладывала раненым судна, разносила пищу. Мыла посуду, обмывала раненых и мертвых. Делала все с одинаковым удовольствием и без принуждения.

Разок я сходила к Коллю Звонарю. Нет, Труута не вернулась. Хотя Колль и не сказал прямо, но, видно, считал, что в исчезновении виноваты немцы. Наконец повернул разговор к тому, что нам велят считать немцев друзьями Эстонии. Упаси нас бог от таких друзей.

Уже убирали рожь. Ночами увозили хлеб в лес. Или прятали в старых грудах каменных развалин: ведь есть надо будет и после изгнания немцев!

Из Каусивере неожиданно пришло приглашение на крестины. От Суузиной одноклассницы. Дальней нашей родственницы: седьмая вода на киселе. Раньше особо близких отношений не было. Поэтому Суузи раздумывала: пойти или нет? Решила пойти. Меня позвала с собой.

Первый же хутор на границе земель усадьбы и был Каусивере. Ему прирезали участок от земель усадьбы осенью сорокового. При немцах Кобольд не стал требовать назад свои земли, прирезанные хуторам. Не захотел. Ему и с оставшимися владениями трудно было управиться. Не хватало рабочих рук. Да и нравилась Кобольду его добрая слава, что словно нимб вокруг головы: он не держал зла на новоземельцев. Не позволил в слепой злобе ночью вырезать семьи новоземельцев, как это сделали во многих местах.

В Каусивере родился пятый ребенок. Два старших сына — одному шестнадцать, другому четырнадцать — как раз созрели для вспомогательной службы. Теперь мать произвела на свет еще одного сына. Но такого хилого, что пришлось поторопиться с крестинами. Ребенок не хотел материнского молока. Акушерка думала: лень сосать. Обзавелись соской. Но дитя срыгивало все молоко. И угасало на глазах.

Крестить пригласили пастора Петровской церкви. Он как раз спасался в наших местах от войны. Пастор посоветовал назвать ребенка Крист. Мать ребенка плакала. Но не возражала.

Несмотря на скудность припасов и спешность подготовки, в Каусивере успели испечь пирожки с творогом. Взбить кастрюлю манного мусса. И булок тоже напекли достаточно. Но это потребовало большой охоты за дрожжами.

За столом проклинали жизнь под немцем: оккупант определял даже, какой должна быть водка, которую позволительно производить и пить эстонцу. Черт побери! Словно водой разбавили. По немецкой указке совсем испортили знаменитую на весь мир эстонскую водку.

Конечно, «родник» настоящего крепкого напитка не пересох. В каждом ольшанике капал «лесной шум». За десять литров самогона можно было выменять пятьдесят килограммов сахара. А, скажем, такой важный в деревне человек, как кузнец, даже и слушать крестьянина не станет, пока тот не выставит бутылку.

В Каусивере старики кидали в себя «волчью примочку» словно воду на каменке в парилке. Женщины тоже не слишком отставали. Говорили, что согревают живот. Ни одного трезвенника не нашлось. Но никто и не перепился так, чтобы ноги не держали. Никто не свалился в канаву по дороге домой.

Перепели все застольные песни и начали сначала.

Только мать крестника Анна оказалась от всего в стороне. Вид у нее был обиженный. Из-за того, что проявленное к ней сочувствие было, по ее мнению, не таким, какого она заслуживала в своем несчастье. Несчастье же было безмерным: два паренька вынуждены были участвовать в последнем действии трагедии войны. Чуть не за волосы их туда втащили. А последний ребенок дышал на ладан у нее в руках.

Кое-кто думал: пожалуй, так оно и лучше. Если сразу за крестильной рубашонкой наденут покойницкий саван, не надо будет и начинать эту достойную сожаления жизнь.

Крестины были мрачными. Основа жизни, известно, соткана из рождения, жизненных передряг и смерти. С одной стороны — плач, с другой — смех. Так всегда и жили. Но все равно зубоскалить не уставали. Кто попадался на зубок, того и покусывали. Деревенские старухи щелкали челюстями, как стая цапель у лягушачьего ручья. Брались обсуждать тех, кто вел позиционную борьбу с невесткой. И тут осиные жала кололи больнее всего.

Осуждали падших городских женщин.

Одна такая «магдалина» завлекла женатого мужчину. Заказала себе за его счет вставные зубы. Сделала перманент. Купила два платья и розовый бюстгальтер. Когда слух об этом достиг законной жены изменщика, она устроила мужу дома сущий ад и бросилась к своей сопернице. С ручной гранатой. Среди ночи началась такая погоня, какой ни одному смертному еще не довелось видеть. Любовница в одной рубашке, спасая жизнь, неслась по улице. А обманутая жена с ручной гранатой мчалась за нею.

С удовольствием чесали языки по поводу беженцев.

Рассказывали об одной горожанке, которая на хуторе растерялась: здесь не оказалось необходимых городских условий, когда потребовалось посадить ребенка на горшок. Дома, в городе, госпожа горожанка каждый раз в подобном случае открывала кран и пускала течь воду, чтобы журчание воды вызвало у сидящего на горшке ребенка желание опростаться.

Потом принялись за Лидию.

Муж ее ушел с Красной Армией. Уже к концу второго года войны у соломенной вдовы родился ребенок от немца. Лидия дала ему имя своего законного мужа: Сулев.