Лилли Промет - Девушки с неба

— Куда же ты? Разве ты не сядешь с нами за стол?

— Нет! Я-то тут при чем?

Снимаю с вешалки пальто.

Школьники старших классов в это время бродят по улицам, таков уж обычай.

Главные улицы в центре захвачены парнями из гимназии Густава Адольфа в голубых шапках. Бордовые шапки у вестхольмцев [32] Ученики частной мужской гимназии Вестхольма. . Зеленые у коммерческой гимназии. Черные бархатные с золотой тесьмой у парней из реальной гимназии. Английский колледж. Французский лицей. Девушки из частных школ. Все на улицах — учащиеся немецкой, русской, еврейской гимназии. Час гуляют они по Виру и Харью [33] Улицы в центре Таллина. . Затем расходятся.

Иду в парк. Деревья словно золотые. И на земле золото. Со стуком падают каштаны. Из лопнувшей кожуры выкатывается коричневый блестящий плод. Невозможно удержаться, чтобы не поднять. Сажусь на свободную скамью. Поворачиваю лицо к вечернему солнцу. Закрываю глаза. Представляю, как мать жениха протягивает руку с тарелкой. Просит: пусть сын положит ей кусочек рыбы и немножко мяса. И еще чуточку того и сего. Сомнительно, соберется ли господин Эвальд и сегодня попросить руки Мари.

Скамейка скрипит. Меня мучает любопытство: кто сел рядом со мной? Поглядываю, чуть приоткрыв глаза: солдат. Пусть. Мне-то что. Пусть сидит, если ему так нравится.

Солдат спрашивает.

— А солнце еще греет?

Отвечаю, не раскрывая глаз:

— О да! Прямо-таки печет!

Через некоторое время солдат спрашивает:

— Вы не уходите? Не имеете ничего против, что я сел на вашу скамью?

— Это не моя скамья.

— Да… Но ведь не считается приличным…

— Что? — спрашиваю с интересом.

— Если порядочную девушку видят с солдатом.

— Неужели? — Открываю глаза. — Почему же?

Солдат, смешавшись, говорит:

— Этого я не знаю. Девушки стесняются.

— Ах так? А вы и раньше пробовали садиться рядом с ними?

Солдат говорит правду, так оно и есть. У противовоздушной обороны красивые синие мундиры, а у аспирантов [34] Примерно то же, что юнкера в царской армии. белые перчатки. С этими еще гуляют. Но с простым солдатом не пойдет ни одна девчонка.

— Я не стесняюсь, — говорю солдату.

Разговариваем по-людски. Без кокетства. Беседуя, смотрим друг на друга. Солдат служит в автотанковом полку в Таллине. По профессии он автомеханик. Родом из уезда Ляэнемаа. Точнее из Пяэрду. Рассказывает о плодородии тамошних суглинков, что вдоль реки. Спрашивает, знаю ли те места.

— Не знаю.

— Но церковь в Вигала наверняка знаете?

— Да. Есть даже поговорка. «Нос набок, как шпиль вигалаской церкви».

Солдат смеется:

— Нет. Так говорят про церковь в Нисси.

Ах вот как? В самом деле?

На подбородке у него ямочка. И на щеках тоже ямочки, когда смеется. Глаза светлые. Нос большой, прямой. Подходит мужчине.

Солдат помахивает кленовым листом. Ветер сдувает их с деревьев. Я на глаз прикидываю рост парня: а вдруг он мне только под мышку, когда встанет со скамьи?

Неизвестно откуда взявшийся котенок ловит опадающие с деревьев листья. Бьет лапкой, промахивается. Теряет равновесие и шлепается на землю. Затем замечает птицу. Пытается взобраться по стволу, чтобы поймать ее. Этого я ему не позволю. Беру его на руки. Солдат спрашивает:

— А вы пошли бы со мной в кино?

— Пошла бы. — Однако я не даю солдату обрадоваться: — Но что тогда обо мне подумают?

Солдат не понимает: шучу я или говорю всерьез. Встаю со скамьи. Он думает, что я ухожу. Следит за мной разочарованно.

— Ну что же, пойдем, служивый! — зову я. — Мне страшно нравится ходить в кино.

Солдат говорит:

— Меня зовут Ууве.

— А что, если я возьму котенка с собой? — Мне очень хочется знать, готов ли парень и тогда идти со мной.

Готов. Мы идем. Я, котенок и солдат. Сжалившись над солдатом, опускаю котенка на землю у домика сторожа парка. Велю котенку отправляться домой. Но он, глупенький, бежит за мной по пятам. Не отстает. Следует до трамвайной остановки. Жалобно мяучит.

После кино еще бродим по городу. Со мной происходит что-то необычайное: смеюсь беспричинно. Не могу больше открыто смотреть солдату в глаза.

Вернувшись домой, даже не замечаю грозового напряжения: господин Эвальд и на сей раз не попросил руки Мари. Сквозь стену моей комнаты слышно, как Мари клянет студень, и винегрет, и всю суету. Словесное бульканье госпожи Амаали неразборчиво. Мари обещает покончить с собой. Слышу тяжелое падение тела. Ну конечно, госпожа Амаали опередила дочь, сама начинает умирать. Мари бросается звать меня:

— Скорее, мамочке плохо!

Вместе с Мари, пыхтя, укладываем госпожу Амаали на постель. Кладу — шлеп! — ей на лоб мокрое полотенце. Капаю валерьянку в стакан. Мари не в состоянии, у нее дрожат руки.

Госпожа Амаали не раскрывает рот и не пьет лекарство. Железно не разжимает губ. Велю Мари:

— Принеси ложку!

С наслаждением сую столовую ложку между зубов госпожи Амаали. Никакого толку. Мари, добрая душа, дрожит.

— Мамочка, прости меня!

Теперь госпожа Амаали снисходительно открывает рот и глаза, чтобы простить.

В хорошем настроении ложусь в постель. Но сна нет. Все думаю о солдате. Как снова встречусь с ним через неделю.

То, что я прачка, его не испугало. Я не хочу представляться другой, чем есть на самом деле. Однажды уже так случилось, что я понравилась одному парню. Он мог бы иметь девчонок сколько угодно, но ходил вечерами встречать меня из школы. Однако стоило ему узнать, что днем я работаю в прачечной, и он даже здороваться со мной перестал. Не считал больше достойной.

Я не очень-то огорчилась. Так, самую малость. Конечно, когда он попадался мне навстречу, могла бы спросить: ты что — здороваться разучился? Но я не спрашивала. Подумаешь!

Бродим с солдатом по улицам. Считаем мигающие над морем огоньки на островах Виймси и Найссаар. Сидим в кондитерских, где людей поменьше: в помещении два-три столика. Сдобные булочки, какао или кофе. Деваться ведь некуда. Если бы позвала служивого к себе домой, госпожу Амаали, наверное, хватил бы удар. Еще вероятнее, она не смогла бы пересилить неудержимое любопытство и принялась бы то и дело ходить в мою комнату, к буфету. Или ее круглые глаза приняли бы форму замочной скважины.

Подозрения в ней уже проснулись и усиливаются: ведь я теперь частенько ухожу вечерами. Допытывается: куда и с кем? Так я ей и сказала! Но она все-таки дозналась.

Застаю ее копающейся в моей корзинке с грязным бельем. Нательным и постельным. Спрашиваю: что это значит? Это значит, что следует с предельной осторожностью относиться к девушке, которая общается с солдатом.

— Да-да! — говорит госпожа Амаали. У одних ее знакомых нянька заразила всю семью дурной болезнью.