Лилли Промет - Девушки с неба

Петушиное «кукареку» вдруг сделало мир обжитым. И из трубы баньки поднимался дымок. Если плита топится, значит, и хозяйка жива и здорова. Раньше, когда на хуторах забивали скотину, бобылка Веста ходила на подмогу — потрошить. Получала за это требуху. Варила из нее суп.

Высокая печная труба «Черного журавля». На ней каркала ворона. Я свернула, поехала через поляну, пестревшую желтыми и рыжими пятнами лядвенца.

Гнала от себя все страшные мысли. Все предположения, от которых замирало сердце.

Остатки построек хутора Постаменди еще дымились. Увидев меня, Анни на мгновение закрыла глаза рукавом. Я не умела утешать. Откуда взять такие слова? Да и чем они помогут Анни? Сочувственными словами не поднимешь из пепла ее родной дом.

Картина, которую мне доводилось столько раз видеть во время войны: сгоревшее дотла жилище. Дым и вонь пожарища. Семьи, оставшиеся без крова.

Анни улыбалась мне пустыми глазами.

— Матушка умерла, — сказала Анни.

Вот как привелось мне вновь встретиться с хозяйкой Постаменди: она лежала на соломе. Нежный румянец на лице. Щеки, разглаженные смертью. Уши и руки словно восковые.

Я спросила, как это случилось?

Анни объяснила коротко: тушили пожар, и матушка носила ведром воду. Вдруг села у колодца на землю, свесив руки. Будто решила отдохнуть. Видимо, кровоизлияние в голову. От этого и румянец на лице.

Бомба упала за хлевом. Поленница разлетелась во все стороны. И три стены клети. Прочные балки стен разнесло в щепки. А также навес, где стояли овцы. От торцовой стены хлева осталась груда камней. Часть крыши сорвало, остальная часть загорелась. Оттуда огонь перекинулся на жилой дом.

Коровы отчаянно мычали. Вырвавшись на волю, разбежались, обезумев, кто куда. Огонь торопливо пожирал постройки. Помощи ждать было неоткуда. Соседние хутора стояли покинутые. Только из баньки прибежала женщина. Помогла вынести парализованного вместе с кроватью.

От жилья ничего не осталось. Лишь кое-какое барахлишко. Второпях бездумно хватали чаще всего ненужное. Я ждала, что моя подруга начнет проклинать бомбежку. Она сказала: у бомб-то глаз нету. Они не выбирают.

За то недолгое время, что я была тут, Анни то и дело подносила ковшик с водой к губам. Словно внутри у нее горело.

— Какая-то невыносимая пустота во мне, — сказала она.

Вместе с амбаром сгорели и все личные вещи матушки: невестинский сундук и давно заготовленный гроб. Переодеть покойницу было не во что, пришлось оставить в том, в чем была, когда тушила пожар. Юбка такого же цвета, как лес. В котором распускаются почки. На зеленом жакете красные пуговицы. Словно яблоки на яблоне.

Я зачесала ей волосы на затылок. Но пучок на затылке не сделала. Помню, она жаловалась, какая большая возня мыть эти тяжелые, длинные, свисавшие ниже спины волосы.

Руки ее уже были скрещены на груди. Они ни в чем не остались в долгу перед жизнью: делали все до конца. Все, что надлежит делать крестьянским рукам до последней минуты жизни. Пока сами не упадут бессильно.

Не было даже простыни, чтобы накрыть ее. Я рассказала Анни, что случилось с нашим бельем. Как бы оправдывалась, почему не могу помочь в беде.

Она накрыла лицо матушки своей прозрачной тоненькой косынкой.

Я вспомнила про Нупси, сопровождавшую матушку на каждом шагу. Спросила: жива ли кошка? Кошка сидела возле пепелища. Даже не пошевелилась, когда ее позвали.

— Вот так и сидит все это время, — сказала Анни.

Нупси скорбела о хуторе. Здесь она родилась четвертым котенком Мийсу.

Хутор-то был прапрародительский. По крайней мере, до седьмого колена, как было известно. Один из предков Анни прожил тут до ста лет. Другой лишь на несколько лет меньше. Каждое поколение делало то же, что и предыдущее: производило на свет новое поколение. Пахало и сеяло. Жало и собирало. Занималось землеустройством и строительством. Сажало кусты и деревья вокруг дома, чтобы было красиво.

Все эстонские хутора стояли под защитой окружавших их деревьев. Но они могли защитить дома лишь от любопытных взглядов.

Было известно, что в истории хутора Постаменди случались ссоры из-за наследства. Браки по принуждению. Любовные трагедии. Даже убийства. Последние владельцы доказали, что можно жить и по-иному: дать детям образование. Они перестроили очаги. Прорезали окна побольше. Соорудили веранды. Застеклили цветными стеклами.

Но в своем усердии все поколения были одинаково похожи на пчел.

Я спросила: где Олександер?

Отправился доставать доски, чтобы сколотить матушке гроб. Он выбрал неподалеку и красивое место для могилы. Под крушиной. Анни не одобрила. Хотела предать матушку земле там, где похоронены предки.

Лишь хозяин Постаменди остался безучастным к сокрушительному удару судьбы. И смерть жены не дошла до его сознания. Он лежал за сиреневыми кустами с обгорелыми листьями. На железной кровати. Накрытый несколькими одеялами. И тулупом поверх всего.

Я села на траву рядом с его постелью. Под открытым небом кровать выглядела странно. Неправдоподобно.

Слышны были удары молотка: Олександер сколачивал гроб. Боль пронизывала меня. Словно он вбивал гвозди в мое тело.

Старик кряхтел. Высвободил руку из-под одеяла. Махнул мне. Выглядел он так, словно ему пришла пора покидать этот свет. Я подумала: он хочет мне что-то сообщить.

Старик глядел на меня нахмурившись. Сказал явно недовольным тоном:

— Я хочу есть!

Повторил, что хочет есть. И почему до сих пор не дают? В стороне от дымящегося еще пепелища готовилась на костре еда.

Когда старик поел, я спросила:

— Как самочувствие?

Он ответил:

— Да получше. Теперь есть смысл жить.

Внешность обманчива: здоровья у него было предостаточно.

Анни снова позвала кошку. Нупси сидела в стороне от развалин. Взглянула на зовущую с опаской, как на чужую. Выгнула спину дугой. Не подошла. Тогда Анни поставила миску с едой перед ней. Кошка смотрела мимо миски.

Старик позвал меня хриплым голосом. Он лежал на спине. Смотрел в небо. Спросил:

— Какие новости на свете?

Я сказала, что не знаю ничего особенного.

Он не поверил. Велел почитать ему вслух газету. Указывал:

— Поищи под матрацем.

Нашла более чем месячной давности газету. Смятую и рваную. Прочла вслух сообщение о торжественном праздновании пятидесятилетия со дня создания Международного олимпийского комитета. Там говорилось, что эстонский народ всегда был приверженцем идей и духа олимпиад. И внес свой вклад в историю современных Олимпийских игр.

Мой голос доносился до меня самой словно сквозь толстое облако.

Я сомневалась: наяву ли вижу все это? Железную кровать на зеленой травке. Сирень с обгорелыми листьями. Низко проносящихся ласточек. Они почти задевали нас.