Лилли Промет - Девушки с неба

Повернула обратно к дому. Не помнила, чтобы прежде когда-нибудь стоял такой туман. А вот теперь — нередко. И по утрам, и вечерами. Возвращалась в обход парка. Чтобы не идти той дорогой, по которой вечером вела фельдшера.

Он промыл рану и перевязал заново. Я спросила: состояние угрожающее? Он считал: рана неопасная. Перебита ли кость, не знал. Советовал спросить у врача, когда тот прибудет.

Я собиралась ждать в воротах усадьбы.

— Не надо. — Фельдшер пообещал сам сказать врачу.

— А вы не забудете?

— Что?

— Сказать ему.

— Не забуду. Теперь осталось мало такого, о чем мне имеет смысл помнить, — сказал он. Искал по карманам сигареты.

Я напомнила ему, что он давеча выкурил последнюю.

Он перестал шарить по карманам.

Разговаривали мы за дверью. На дворе. Не в присутствии Суузи.

— Мне пора, — сказал фельдшер. — Счастливо.

Я понимала, что сделать больше он был не в состоянии. Однако отпускать его не хотелось. Он был для меня чем-то вроде соломинки, за которую хватается утопающий. Может быть, его помощь еще потребуется.

Вынесла из комнаты табак Лаури. В знак благодарности. Он не хотел брать. Сказал:

— Платы мне не надо.

Насильно всучила ему жестяную коробочку. Это его ничуть не обрадовало. Хотя он очень мучился без курева. Я еще раз попросила его прислать врача. Подумала: если не пришлет, сама приведу! Человеческая воля, словно вода, пробивается даже сквозь скалы.

Погрузившись в размышления, я забыла, что в ведре вода. Так и несла ее домой. И тут увидела: в тумане что-то движется. Нечто громоздкое.

— Юку! Юку! — позвала я. — Это ты? — Будто лошадь могла заговорить. Но все же он ответил: заржал. Мне показалось, что радостно.

Скрытые кустами корова и лошадь стояли бок о бок, совсем близко от конюшни. Сами пришли домой. Корова одна не нашла бы дороги. Но Юку был умной усадебной лошадью. Здесь родился, вырос и дожил до старости.

Я обняла его за шею.

— Пить хочешь? — Подняла ведро. Он сунул губы в воду и одним разом втянул полведра.

Я погладила его. Юку вздохнул.

Санитарные машины прибыли в усадьбу утром.

Раненых увезли. Фельдшер сдержал слово: прислал нам врача. Этот сказал, что только рентген может показать: задета ли кость. За ночь рана не стала хуже. Врач сделал укол.

Суузи в отчаянии заламывала руки. Задыхалась, словно от быстрой ходьбы. С врачом разговаривала я:

— Все это время он лежит не открывая глаз.

— Много крови потерял, — объяснил врач.

— Земля была мокрой от крови, — сказала Суузи.

— Что теперь делать?

Врач считал:

— Надо бы сделать переливание крови.

По тону поняла: надеяться на помощь не приходится.

— Скажите хотя бы, выдержит ли ребенок перевозку. Мы собираемся уехать отсюда. К отцу на хутор.

Он сожалел, что не может ничего посоветовать.

— Далеко ехать?

— Примерно пятнадцать километров.

— Есть там поблизости госпиталь?

— Надеюсь, что есть.

— Тогда езжайте. Немедленно. — Спросил, умею ли я делать уколы. Оставил мне шприц. Несколько ампул и две острых иглы.

Я вышла следом за ним.

Посмотрела врачу прямо в глаза.

— Скажите мне честно…

— Будем надеяться, — ответил врач. — Всегда следует надеяться. Это единственное, что нам остается. Разве не так?

Я дошла вместе с ним до санитарной машины. Он дал достаточно бинтов. Порошки. Марганцовку. Велел сделать бледно-розовый раствор.

Когда я вернулась, Техванус сидел на лавочке перед баней, обхватив голову руками. Не услышал моего оклика. Сердце оборвалось. Я кинулась в комнату. Ворвалась, чуть не рухнув в дверях. Но состояние Паала оставалось прежним.

И почему это должно было случиться именно с ним? Почему не со мной?

Суузи ждала объяснений.

— Что врач сказал?

— Ты же слыхала.

— Что он еще сказал?

— Велел надеяться.

— Говори точнее.

— Так и сказал: «Следует надеяться».

Суузи кивнула. Лицо заплаканное. Ее первый сын Вайну утонул в возрасте одиннадцати лет. Паалу шел шестой.

Казалось, Пийбе раздражала Суузи. Даже не приближалась к брату. Это ведь был не тот самый Паал. Этот ребенок выглядел совсем по-другому, был неузнаваемым, незнакомым. Возможно, Пийбе даже боялась его. Признавала лишь того брата, которого знала до сих пор, с кем была неразлучна.

Пийбе одиноко сидела в сторонке. Перед ней кучей куклы. Швыряла их о стену. Снова собирала. И так до бесконечности.

— Никогда бы не поверила, что она такая бесчувственная, — пожаловалась Суузи.

Сестра злила меня.

— Не будь несправедливой. Она вовсе не бесчувственная.

Пийбе была потрясена. У ребенка душевная боль выражается иначе, чем у взрослого. Когда я попыталась погладить ее руку, она царапнула меня. Отдернулась. Повернулась ко мне спиной. Ее душевная боль проявлялась так.

Я вышла. На воздух. Села рядом с Техванусом. Но и Техванусу было не легче: плакал в большие свои ладони. Словно хотел собрать в них слезы.

Он любил всех детей. А детей Лаури и Суузи безумно. За Паала отдал бы жизнь.

Я постаралась отвлечь его. Спросила, что слышно в поселке. Техванус вытер лицо рукавом рубашки.

Ах, в поселке? В поселке паника. Русские бомбардировщики пролетели над поселком. Хлопали выстрелы зениток. Главная улица вся выгорела. Дотла. Но приказа об эвакуации еще не было. Люди собирались на ночь в уцелевшие дома и сараи. Теснились, как сельди в бочке.

Выходить и выезжать за пределы поселка не разрешалось, чтобы люди, забив дороги, не помешали движению войск. Только местные власти разбежались. Полицейский удрал. Увез с собой три мешка сахара, два ящика водки, несколько рулонов шерстяной ткани.

Лавки закрыты. Лишь пекарь забыл в окошке кондитерской свое объявление: «Торт можно заказать только из своих продуктов».

Тревога за нас не позволила Техванусу дождаться, пока из волости придет разрешение передвигаться. Ему повезло. Ослушнику не выстрелили в спину.

— Стоит отлучиться на одни сутки, а вернешься: дом сровняли с землей, — сказал Техванус. Он имел в виду усадьбу. Здесь прошли его юность и лучшие годы.

Ему вспомнилась услышанная в поселке новость, которую сообщил один знакомый: лиллвереский мельник все же уплатил штраф за самогоноварение. Побоялся угодить за решетку. Но немцы теперь потеряли интерес даже к своим маркам.

— Купил новые брюки? — спросила я.

Да, Техванус выторговал себе у знакомого штаны из чертовой кожи. Сравнил крепость ткани с выносливостью эстонцев.

— Каков народ, такова и одежда.

Под конец Техванус выложил то, что рассказывали люди об одном поезде, остановившемся в Тюри. Вагоны были битком набиты немцами. У всех них были сорваны знаки различия. Охрана никого не подпускала к станции. И все же нашлись свидетели того, как немецкие солдаты насмехались над своими же. Обзывали их трусами и предателями.