Лилли Промет - Девушки с неба

Техванус считал: наверное, из-за того, что они больше не хотели воевать.

— Надо уезжать отсюда, — сказала я. — Поедешь с нами?

— Сию минуту! — радостно согласился Техванус.

Дорога была не такая уж дальняя, но больно скверная. Выдержит ли Паал?

Под вечер нам приказали хоронить мертвых. Мужчин из санитарной роты, оставшихся в живых после бомбежки, увезли утром вместе с ранеными.

Вместо них прибыли новые.

Эти были совсем другими: за неподчинение приказу сразу же получишь от них пулю. Это заставило меня взглянуть на выполнение приказа совсем с иной точки зрения.

Я искала рабочие рукавицы.

— Еще рукавицы для них! — ворчал Техванус.

— Не для них, для себя.

Он принес брезентовые рукавицы.

Единственный покойник, с которым я мысленно попрощалась, был господский дом усадьбы Кобольда.

Белая каменная лестница с колоннадой разлетелась на куски. От нескольких каменных ваз для цветов уцелели лишь ножки. Чаша фонтана расколота. От всего прошлого остались одни воспоминания.

Велено было выкапывать трупы из-под развалин. Выносить в парк. Класть рядами на поляне. Носилок не хватало. Запах сырой земли под деревьями перемешался с гнойной вонью.

Мы с Техванусом подняли с кучи обломков кусок барельефа: каменную виноградную лозу. Еще теплую от пожара. Когда стали вытаскивать труп из-под камня, у него отвалилась рука.

— Черт побери! — Техванус ужасно испугался. Побелел. Отошел в сторону.

Я села на тесаный камень. Посмотрела вверх. Небо было чистое. А на рябине птицы клевали красные ягоды.

Не считая солдат, мы с Техванусом были единственными могильщиками. Он с надеждой смотрел по сторонам. Вглядывался в глубь парка. Между деревьями. Казалось, ждет оттуда кого-то. О ком-то скучает.

Разложили на траве рядышком липкие куски мяса. Свинцово-серые трупы. Окоченелые пальцы, сведенные судорогой. Лица, искривленные предсмертным криком. Зубы в оскале черных губ. Техванус был не в состоянии больше видеть это. Пусть его хоть расстреляют. И ушел.

Жуткая была картина, когда наконец все трупы выложили в ряд. Как выставка ужасов. Один труп был женский: Ламбахирт.

Теперь я поняла, кого искал глазами Техванус. Надеялся, что она появится из-за деревьев. Как прежде.

Перед руинами господского дома солдаты выкопали большую яму посреди зеленого газона. Здесь было легче копать. Не требовалось рубить корни деревьев. Крест поставили безымянный. Может быть, немцы считали, что история все равно не упомянет этих покойников. Пропадет то, чему предназначено пропасть.

Я не сказала Техванусу, что знала. Пусть Ламбахирт останется в его памяти такой, какой Техванус видел ее в последний раз: женщина вышла из-за деревьев. Соблазнительно молодая. С белыми икрами. Как стволы берез. С колышущейся грудью. По-моему, слишком пышной.

Я хотела, чтобы Техванус, думая о ней, и впредь напевал:

На камень уселись покурить немецкие солдаты. Тоже смотрели на эту рябину и голубое небо. На птиц, клюющих ягоды. Ветки подрагивали от птичьей возни.

Бой идет с утра до вечера.

Впереди овсяное поле. Позади каменная ограда усадьбы Кивилоо. Непрекращающийся артиллерийский и минометный обстрел. Минные ранения самые мерзкие. С рваными краями. Бинтов в обрез. Раздираю на полосы рубашки раненых. Перевязываю. Пальцы в крови. Одежда тоже.

В осушительных канавах воды нет. Сплошная грязь. К тому же — канавы далеко. Солнце уже заходит. Вдвоем с одной санитаркой несем тяжелораненого к развилке шоссе Кивилоо — Пенинги. Сказали: там медпункт.

Парню так досталось, того и гляди умрет, прежде чем дотащимся до места. Но на развилке никого и ничего нет, кроме бородача в очках. На поясе кобура с револьвером. Одной рукой держит винтовку. Другой поднимает крышку огромного молочного бидона. Смотрит с изумлением.

— Сказали, что тут медпункт.

— Здесь точно нет, — отвечает бородач. — Сами же видите.

— А где же?

Он точно не знает. Может быть, в Пенинги. Наши отступали туда.

До Пенинги нам раненого живым не дотащить. Присаживаемся. Обсуждаем положение. Целый день ни крошки во рту не было. Свой сухой паек я посеяла где-то еще утром, возле кого-то из раненых, которых перевязывала. Да и не было времени на еду: только и успевала перевязывать раненых и пригибать башку, чтобы мины и орудийные залпы с «Кирова» ее не снесли.

Молочный бидон сверкает в лучах заходящего солнца. Приподнимаю крышку. Смотрю, что там внутри. Перловая каша! Истекаю слюной. Но как достать кашу из бидона? Чем зачерпнуть? В животе бурчит. Кишки повизгивают.

— Откуда взялся тут этот бидон?

Бородач не знает. Думает: может, забыли или потеряли.

Сую руку в бидон. Зачерпываю горстью. Жадно набиваю рот кашей. Теплая еще! Вторая девушка поступает так же. Торопясь давимся. Но спешим не ради парня: он уже умер.

Вдруг замечаю: каша красная от крови с моих немытых рук.

Солнце садилось.

Я ехала на велосипеде к Коллю Звонарю.

Думала о нем. Колль по-отечески привязался к Трууте. Хотя это и оставляло ее безразличной. У Трууты отсутствовало чувство юмора. А Колль каждый новый день начинал с шутки. Он был родом из-под Вайвары, где жили среди эстонцев финны, ингерманландцы и русские. Со временем там возник смешной своеобразный сплав языков. Колль говорил по-эстонски так, что не всегда сразу поймешь. Тем более когда шутил. Шутки вообще не все понимают.

Несколько санитарных машин проехали мимо меня. Везли раненых. Куда? Искали более безопасные места? Но где безопаснее? Смерть ходила вдоль и поперек по всей земле.

Какой-то труп лежал навзничь у дороги. Глаза в испуге широко раскрыты. Похож на Амадеуса. Но не он. У этого на пряжке было написано: Майне эре хайст трейе [42] Моя вера зовется верность. . Может, какой-нибудь дезертир-эстонец? Похоже было, что его расстреляли не сходя с места, мимоходом.

Свернула к лесу. Там не было видно ни одной живой души. Зато открылось загороженное высокими елями маленькое лесное озеро. Оно лежало передо мной словно голубая чаша. Поверхность воды была неподвижной. Чудо, что такой девственный покой можно обнаружить едва ли не в петушином шаге от шоссе, по которому то и дело шли машины.

Я поехала не через лес, как бывало раньше, а по опушке, примыкавшей к пастбищу.

Колль увидел меня сразу. Вышел навстречу. В комнату не позвал. Может, стеснялся беспорядка? Поговорили во дворе. Стоя. Велосипед положили на траву.

Спросила, что нового. Ничего. Только вот у коровы воспаление вымени. Колль считал это последним ударом судьбы.

Спросил: приспичило уже оккупантам удирать?

Я:

— Конечно, задают им жару!

Спросил, хочу ли я видеть могилу Трууты. Он принес тело девушки из леса. Похоронил.