Николай Романов - После отбоя

Острые ядовитые испарения расплавленной мастики затрудняли дыхание, казалось, чадил не только разогретый битум, но и сизый застоявшийся воздух. Все старались поскорее завершить работу, перейти на новый участок, только бригадир шаг за шагом осматривал, даже ощупывал кровлю, пока на крышу не поднимали очередную порцию мастики.

День все-таки наступил, выглянуло даже солнышко, блуждавшее где-то в тайге. Кровельщики торопили друг друга, подавали знаки благодарности крановщице, радовались, что сегодня работа шла успешнее, чем вчера, мысленно упрашивали ветер: «Измени своему постоянству, веди себя степенно и во второй половине дня, ты, бедный, так умаялся за последнее время». Но он не внял мольбам кровельщиков, воровски подкрался низом, поднял поземку, завилял хвостом между корпусами, очищая участки от хлама, потом добрался до крыши, да еще не один, притянул за собой густые снежные облака. И сразу потемнело. Включили прожектора на корпусе, на конце стрелы крана. Работа замедлилась, усложнилась, рубероид становился непослушным, его вырывало из рук. Пришлось закреплять лишний инструмент и запасные рулоны, чтобы их не сорвало с крыши.

К концу рабочего дня в фонаре ветер уже выл по-звериному, раскачивал какие-то незакрепленные железяки, с диким исступлением бил ими по металлическому остову. Муромцев решил: принимает последнюю бадью и на этом ставит точку. Он видел, как тяжело работать крановщице. Октябрина долго маневрировала краном на рельсах, подавала вперед, притормаживала, искусно лавировала стрелой вправо, влево, приспускала и вновь поднимала бадью, усмиряя качку. Юля поражалась, как эта стальная громадина, словно ручная, игрушечная, слушалась Октябрину. Наконец посудина замерла и начала медленно опускаться вниз. Точкин поймал трос, но сильным порывом ветра снова качнуло бадью. Гене Ветрову, ослепленному прожектором, показалось, что неуправляемая посудина летит прямо на Мару Сахаркевич. С реакцией центрового баскетболиста он перехватил у Бориса трос, утихомирил бадью, вгорячах даже не почувствовал, как несколько тяжелых капель расплавленной массы упали ему в рукавицу. И только когда бадья стояла на отведенном для нее участке, почувствовал резкую боль в ладони левой руки, будто ее сразу в нескольких местах прокололи раскаленными иглами. Он сбросил варежку, попытался о брюки стереть темные пятна. К нему подбежала Юля, наложила на руку носовой платок, завязала, осторожно натянула на обожженную кисть руки свою рукавицу и безапелляционно заявила:

— В медпункт!

И сама вызвалась страховать его на лестнице. Гена сопротивлялся, но Юля была непреклонна…

Около проходной уже стояла санитарная автомашина. Юля подбежала к врачу:

— Вы за Ветровым?

— Да.

— Гена, сюда! — позвала она. И опять врачу: — Ожог руки битумом. Я перевязала платком — другого материала не было. Куда направите?

— Во вторую городскую больницу.

Юля, обессилев, притулилась у двери проходной. Вышла вахтерша, сочувственно спросила:

— Муж?

Юля в отчаянии кивнула головой. Потом испуганно оглянулась: не видел ли ее кто-нибудь из своих? Так и есть, Ваня Щедров. Он стоял почти рядом, слышал вопрос вахтерши, видел кивок Юли и онемел. А придя в себя, начал заикаться:

— Т-ты ч-что, т-ты ч-что?..

Юля, не ответив, пошла прочь. Он нагнал ее, грубо схватил за руку:

— П-позоришь меня, позоришь! Все ребята знают, что ты моя невеста.

— Но никто не ведает, что ты мой жених.

Юля остановила такси, быстро захлопнула дверцу автомашины перед носом Ивана.

Мара и Борис спускались с крыши последними. Девушка страдала. Не хватало только того, чтобы она стала виновницей чрезвычайного происшествия. Надо же было Генке сунуться наперерез бадье с битумом, да еще крикнуть: «Мара, в сторону!» Все это видели, слышали.

— Боря, ты мудрый, посоветуй, что мне делать?

— Выполнять инструкцию по технике безопасности.

— Казнишь?

— Напоминаю.

Мара не могла заснуть. Она ненавидела Точкина, ненавидела, кажется, еще с того дня, когда он отказался подписаться под обращением. А сегодня окончательно разоблачил себя. Его устраивало все плохое: отставание кровельщиков, жестокие морозы, штормы, дурацкий, рискованный прыжок Генки. А она с комплиментами: мудрый, посоветуй, что делать. Холодный, расчетливый, чужой человек!.. Испугалась набежавших мыслей, прикрикнула на себя: остановись, безумная! Борю уважают ребята, бригадир доверяет ему и Гене самые ответственные участки работы. А тобой руководит злость, да, да, злость! Ты обиделась, что даже при явном намеке на усталость Боря не догадался проводить тебя до дома, что он не расшаркивается перед тобой, как Вараксин, что он действительно рассудительнее тебя…

Мара всхлипнула, натянула одеяло на голову, чтобы мама не услышала. Но было уже поздно: теплая мамина рука легла на лоб дочери. Этот жест был знаком Маре с детства, когда мама по нескольку раз на день прикладывала руку к ее лбу, проверяла, нет ли температуры. И еще, когда Марианна тревожно ворочалась, долго не засыпала. Да, ее маленькую всегда звали полным именем — Марианна, а сейчас она даже в официальных документах проходит Марой.

Для Гелены Сахаркевич дочь навсегда осталась маленькой, но сейчас она не стала рассказывать ей сказки, а посоветовала:

— Поплачь, Марианна, вслух, не таясь, сразу легче будет. Это я по себе знаю.

И Мара заплакала, как тогда, после известия о смерти отца, Вацлава Сахаркевича, геолога, погибшего в тундре, на арктическом побережье. Мать сидела на кровати, молчала, не утешала, а когда дочь стала успокаиваться, сказала:

— Ты очень устала, Марианна. Последнее время почти без выходных. Да на высоте, на ветру, на морозе. Не всякий выдержит. Я понимаю: и ударная, и комсомольская, а государственного значения, но и к людям надо относиться бережно, по-государственному. А тут хрупких девчушек — на крышу. Я когда еду мимо ваших корпусов, взгляну наверх, сразу от страха ладони потными становятся. И чего ты выбрала себе такую профессию?

— Разве я хрупкая?

— Конечно. Высокая, тоненькая, как былиночка… До чего же образен наш русский язык, сколько вот таких метких сравнений, которые всю жизнь будут казаться свежими!.. Ну, спи, былиночка, уже поздно.

— Еще немножко, мама, мне с тобой так хорошо. И то, что вот ты, полька, говоришь «наш русский язык», и то, что преподаешь русскую литературу, тоже хорошо. Со временем этот язык, наверно, будет языком языков, весь мир будет понимать его.

— Ну так чего ж ты плакала? — спросила Гелена Ивановна, поняв, что дочь немножко пришла в себя.

— Сама не знаю. Наверное, все еще маленькая.

— А может, потому, что большая?

Мара, видно, не поняла намека матери, начала горячо: