Янис Ниедре - Деревня Пушканы

В этом смешении красок, букв и лозунгов Анна искала глазами списки левых рабочих и трудовых крестьян. Однако те или не успели еще вывесить, или были уже сорваны и залеплены. Около аптеки, где на дощатом заборе простирался плакат демократических крестьян, она заметила обрывок полузакрытого красно-черного листа, на котором можно было прочесть: «…список рабочих и трудовых крестьян №…»

Анна остановилась на самом оживленном углу улицы, где стены домов были обклеены больше всего.

К кирпичной стене железной лавки Ионты Ленцмана на изрядной высоте — огромный красно-бело-красный лист с плечистой фигурой посередине, которая угрожающе сжимала в увесистом кулаке цифру «3». Под плакатом сгрудилась кучка молодых людей, и среди них — бойкий светловолосый парень в городском пиджаке. Он что-то усердно разъяснял или доказывал. Анне показалось, что она парня где-то видела, но никак не могла вспомнить, где именно.

— «Согласиться с проповедью единства крови и веры всех латгальцев для бедной крестьянской и рабочей молодежи означает подчиниться власти эксплуататоров, господ, богатых хозяев, — услышала Анна наполовину латышскую, наполовину латгальскую речь. — Никто не спасет людей труда, кроме их собственного союза. Один за всех, и все за одного! В Латгале людей труда, и молодых, и старых, большинство. Если мы воспользуемся правами, которые нам дает демократический строй, если убедим своих близких и знакомых в день выборов в сейм голосовать за старую, давно испытанную партию…»

Соцдемовский митинг! Анна поняла, что здесь происходит. Но агитировать парень умеет, этого отрицать нельзя.

Убежденный… Среди них и такие есть, которые верят в то, что говорят. Вот тебе и аргумент против Ривы Берман, та в тюрьме упрямо утверждала, что социал-демократические ораторы не способны увлечь слушателей.

Обойдя группу айзсаргов и крестьян, стоявших посреди тротуара и, ухмыляясь, поглядывавших на молодых людей под плакатом третьего номера, Анна направилась к зданию волостного правления. Там помещалась канцелярия полиции и, как ей говорили дома, старший полицейский Глемитис до девяти часов должен был быть на месте, а позже, особенно в базарные дни, его застать было уже труднее.

За эти годы господин Глемитис постарел и погрузнел, а на вид стал более строгим. Он носил теперь форменную одежду нового образца со множеством сверкающих пуговиц и нашивок. Волосы у Глемитиса коротко подстрижены — ежиком, как у лидера Крестьянского союза и почетного шефа полиции Ульманиса. Он глядел на посетителей исподлобья, говорил с ними отрывисто, при каждом слове сжимая в кулак свои по-медвежьи толстые пальцы, будто произносил его с огромным трудом. Но на Анну его поведение не произвело почти никакого впечатления. И окружение, сама канцелярия, — тоже. Все тут было обшарпано и бедно. Штукатурка выкрошилась, обои отстали. На стене, за спиной господина Глемитиса, виднелись атрибуты государственной и полицейской власти, массивный телефонный аппарат фирмы Эриксон, портрет покойного президента Чаксте в черной раме, а на блестящем крючке висели форменные кепи и резиновая дубинка волостного блюстителя порядка.

— Чего тебе? — спросил Глемитис, когда Анна поздоровалась уже вторично.

— Я Анна Упениек. Была осуждена по сто второй статье уголовного кодекса царской России и состою под надзором полиции. Место моего жительства — Пушканы Пурвиенской волости. Согласно существующим положениям, я должна явиться в полицию, зарегистрироваться и получить паспорт.

— Какая еще сто вторая статья? — Глемитис, очевидно, не привык к столь обстоятельным объяснениям посетителей. Но тут же сообразил в чем дело. — Вон что! Официально зарегистрированная коммунистка Пурвиенской волости. Прибыла, значит? Так почему же одна? А где поручитель?

— Поручитель? В Даугавпилсе, в политическом управлении велели…

— Велели? — заорал Глемитис. — Мне велели?

— Нет, господин старший полицейский, мне велели явиться к вам… — поспешила исправить оплошность Анна.

Обращение «господин старший полицейский» благотворно повлияло на Глемитиса. Он поудобнее устроился на стуле и уже совсем спокойно заговорил:

— Тебе велели, но я обязан поступать по закону… По инструкции министерства. А по инструкции министра тому, кто состоит под надзором полиции, нужен поручитель. Требуется подпись о том, что поручитель принимает поселенную.

— Я, господин надзиратель, вернулась на усадьбу своего отца. Жить буду дома, а не на поселении. В политическом управлении мне ничего о поручителе не говорили.

— А я говорю! — Короткий вихор Глемитиса взметнулся вверх. — Без поручителя я регистрировать тебя не стану и паспорта не выдам.

— Сейчас в Пурвиене нет ни моего отца, ни моего брата. До вечера они сюда не успеют. А сегодня последний день, когда, согласно указанию, я должна явиться к вам. Если вы, господин старший полицейский, без так называемого поручательства меня зарегистрировать не можете, то попрошу составить акт, что я прибыла к вам в установленный законом срок. И укажите, пожалуйста, когда и в котором часу мне и моим близким следует прибыть в полицию. Я официально состою под вашим надзором.

— В том-то и вся беда… — встрепенулся Глемитис. — А мне отвечать, с меня спрос. Какой черт пригнал тебя в Пурвиенскую волость? Словно в Латвии мало других мест? — Недолго помолчав, Глемитис, засунув руки в карманы брюк, сказал: — Я никаких актов писать не стану. Должен уездного начальника спросить, что делать с тобой. Как он прикажет, так и будет. Приходи в полдень. Не успею созвониться, еще раз к вечеру придешь.

— А теперь могу быть свободной?

— Как — свободной? Какая тебе еще свобода?

— Ну свободно побродить по местечку. — Она едва не рассмеялась. Оказывается, уже одно слово «свобода» пугает господ. — Хочу поискать работу. Это можно?

— Можно. — В этом Глемитис ничего антигосударственного не узрел. — Можно по рынку походить, можно работу поискать. Теперь в Пурвиене многие работу ищут. Привередливыми стали. Только и знают, что о жалованье да об отпуске спрашивать. И чтоб от несчастных случаев их страховали. Это вот такие, как ты, их смущают. Никакого покоя больше нет. На прошлой неделе хотя бы…

Что произошло на прошлой неделе, Анна так и не узнала. Затрезвонил телефон, и старший полицейский схватил трубку. Он долго не мог понять, кто и откуда звонит, и когда, наконец, выяснил, разорался на невидимого собеседника, пригрозил посадить его. Как он смеет айзсаргскую начальницу оскорблять? Кто ему позволил совать свой нос в личные дела госпожи Розуль?

— Тебе чего еще надо? — Спохватившись, что при подобном разговоре свидетели нежелательны, он махнул Анне рукой. — Зайдешь, как сказал…