Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Спутника Пилана в купе уже не оказалось. Вместо него там вертелась дородная крестьянка в суконной юбке. Пихала под скамьи и закидывала на багажную полку корзины и узлы.

— Как прошло собрание? — спросил Пилан, когда поезд тронулся.

— Как обычно, — поднял Праулинь узкие усталые глаза.

— А я свое выступление чуть было не завалил… — Пилан стал рассказывать, что произошло в Пурвиене.

После скандала на собрании христиан полиция задержала его почти на полтора часа, а собравшихся тем временем поагитировали ораторы конкурирующих партий. Собрание он, правда, провел, но какой же это массовый митинг, когда присутствует лишь несколько десятков человек, да и те — члены местной социал-демократической организации.

— Бывает, — проворчал Праулинь. Казалось, он слушал, как скрипит на стрелках ветхий вагон. — Дуралеи! — вдруг воскликнул он так громко, что хозяйка многочисленных узлов встрепенулась. — Дуралеи да и только! В разгар предвыборной кампании им непременно надо во второй класс лезть… Боятся, должно быть, как бы за три часа езды до Риги мозоли на задах не заиметь.

— Ну если им полагается…

— Хоть десять раз полагается! — сердито повернулся Праулинь к Пилану. — Пользоваться правами тоже надо умеючи. Нас и так уже на собраниях ехидными вопросами доводят. Вот хотя бы сегодня в Савиене… — взглянув на дородную женщину, он заговорил полушепотом: — Местные сельскохозяйственные рабочие такого жару мне задали, что у меня рубаха посейчас к телу липнет: «Разве в вашей, социал-демократов, программе записано, что вам следует поступать как черноризникам: «слушайте мои слова и не взирайте на мои дела»? Вот мы, работники на усадьбе вашего депутата, не видим никакой разницы между хозяином социал-демократом и мироедом — членом крестьянского союза или другой партии. Разве что у Вецума похлебка из снятого молока еще пожиже будет, чем у них? Заместо селедки один рассол дает, мяса в глаза не видим. И с жалованьем Вецум мошенничает, как отпетый серый барон».

— У Вецума на самом деле большая усадьба? — Пилан, правда, что-то слышал, но тесть утверждал, что разговоры эти — пустая демагогия, слухи, распускаемые политическими противниками.

— Ты в самом деле такой наивный или только прикидываешься? — Праулинь настолько приблизился к Пилану, что их колени соприкоснулись. — Ты ничего про фольварк Вецума не знаешь? Где же ты живешь? Партийный комитет не раз уже занимался делами наших товарищей, богатых хозяев. Не слышал, как Вецум к унаследованным от отца угодьям путем всяких махинаций присоединил земли разорившихся соседей? Может быть, тебе ничего не известно и об усадьбе депутата Леиня, построенной на ссуду банка крестьянского союза? Графское поместье у него. Одной пахотной земли сто двадцать шесть гектаров. В хлеву тридцать элитных буренок, в хозяйстве шесть лошадей, собственный трактор. Искусственный дневной свет на птичьей ферме, помидоры в теплицах вызревают под фиолетовыми и инфракрасными лампами, в январе продает первый урожай ресторану Шварца в Риге и даже в Швецию отправляет. Некоторые усадьбы наших товарищей по сельскохозяйственному оборудованию ничем не уступают «Валдекам» Беньямина, миллионера Беньямина…

— А как же ему удалось такой капитал нахватать?

— Наконец-то ты начинаешь что-то понимать, — выпрямился Праулинь. — Нахватал… Именно нахватал… Думаешь, зря Вецум так цепляется за директорское кресло в Ипотечном банке, а Леинь — за кресло в совете общества толстосумов. Остальные тоже держатся за места, на которые устроились во время левого правительства. Как уселись, так и сидят. Обделывают свои гешефты с буржуями. Делают то, что осуждает Маркс, говоря о функционерах рабочих организаций в Англии. «Капитал» Маркса ты ведь читал?

— «Капитал» — нет.

— Хотя — во всем нашем партийном руководстве таких, что осилили хоть один том «Капитала», по пальцам сосчитать можно. Из лидеров один Ансис. Остальные знают «Капитал» лишь из пересказов популярных брошюр. А мы удивляемся, что влияние партии на рабочие массы падает.

— Временное явление, — машинально повторил Пилан то, что слышал на сходках, собраниях и дома от тестя.

— Временное? — У Праулиня на лбу легли глубокие морщины. — Очень хотелось бы поверить в это, но на самом деле… Эх, чего там… Выйду-ка я в тамбур, покурю! Ведь ты этому пороку как будто не подвержен? Ну, конечно, солдатских щей не хлебал, в окопах тоже не гнил. А я всю войну казенных гусей прокормил да под конец еще с Бермонтом дрался.

Праулинь вышел. Пилан придвинулся к окну и стал наблюдать, что там за пейзаж. Переезды, мосты, дворы, поля, рощи, кустарники. Неторопливая, привычная, покойная жизнь. «Право, мать, я больше не верю ничему другому, только социализму… Не верю ни в какое бессмертие, а только в будущее, созданное разумом, сердцем и руками человека… Можете вместе с ксендзом называть меня антихристом, слугой сатаны… Я знаю, путь, который я избрал, — это путь большой жизни, и я не отрекусь от него». Пилан сказал это несколько лет тому назад и покинул избушку матери, чтобы уже никогда не вернуться туда. Вот уже прошли четыре зимы и четыре лета, как Андрис Пилан, проклятый церковниками и собственной матерью, и в прямых беседах, и на открытых собраниях толкует людям о том, как партия социал-демократов приведет трудовой народ к социализму. Потому что социализм народу необходим так же, как голодному хлеб, как изнывающему от жажды — вода.

Да, социализм нужен людям, как хлеб, как вода. Он открыл его для себя, отчаянно стремясь к сносной человеческой жизни, к хлебу и крову. Изгнанный из гротенской школы, скитаясь в поисках работы, Андрис Пилан вскоре разочаровался в привитой ему наивной вере в заступничество богоматери и католической церкви, стал прислушиваться к людям, которые, не полагаясь ни на бога, ни на черта, осуждали несправедливость общественного строя и восторженно говорили о светлом будущем, о братстве тружеников. Эти новые друзья уже успели убедиться в великой силе единства бедняков, были свидетелями стачек, поджогов имений в пятом году, победы над царизмом в семнадцатом, провозглашения демократии и свободы и, наконец, создания своего свободного государства. У латышей есть теперь свободное государство, но плоды его не будут доступны простым людям, пока кровь рабочих пьют паразиты-толстосумы, с которыми когда-нибудь расправятся. Вместо слов утешения латгальских христианских проповедников в созданных партией церковников бюро труда, куда он в отчаянии обращался за помощью, эти люди приняли в нем настоящее товарищеское участие и научили отстаивать права трудового человека. Первым Андриса просветил каменщик Балтманис в Межапарке, взявший его к себе чернорабочим. Балтманис делил с голодным Андрисом кусок хлеба, обеспечил его ночлегом, ибо «какой же ты рабочий, если ютишься в каком-то закутке на стройке». В летние солнечные воскресенья Балтманис брал Андриса с собой на Юглу или в Улброку, а осенью, когда строительный сезон кончался, подыскал ему работу на строительстве павильона Центрального рынка. Рынок строили люди социал-демократов — в рижской городской управе социал-демократы руководили отделом недвижимости, строительства и труда, а с Балтманисом там считались. В самое трудное время года Балтманис подыскал Андрису работу и ничего за это не потребовал. Когда новоиспеченный строитель Центрального рынка попытался из первого жалованья сунуть старому мастеру в карман несколько латов, тот крепко отругал его: «Социалисты так не поступают».