Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Социалисты? — растерялся Андрис.

— А ты, братец, и не знаешь, что такое социалист? В самом деле? Учиться надо, братец, учиться! Посещать школу. Из школы тебя уже раз исключили? Это ничего! Никого нельзя исключить навсегда. Из одной школы исключили, поступай в другую! У нас в Риге есть хорошее учебное заведение — Народный университет. Над ним черные и мироеды власти не имеют. Там тебе за несколько дней растолкуют, что такое социализм. Ну и научат истории, бухгалтерии, всякой там географии, математике и физике. Как в любом реальном училище или гимназии. В Народном университете может учиться каждый, кто способен уследить за лекциями.

Андрису страшно хотелось учиться, и он в ближайший свободный вечер явился в Народный университет. Разыскал секретаря и, хотя занятия уже начались, сумел убедить его выдать слушательский билет. В тот же вечер, с билетом в кармане, уселся в одном из классов на последнюю скамейку. Как раз попал на лекцию по историческому материализму. Читал ее горбун. Андрис со своего места разглядел лишь пышные волосы, высокий лоб и очень живые глаза. Горбун говорил до того убедительно, что у Андриса невольно вырвалось:

— Великолепно!

— Не правда ли? — повернулась к нему с передней скамьи круглолицая, коротко подстриженная девушка. — Товарищ Миллер прекрасный лектор. Но на семинарах он еще лучше… Вот тогда лишь можно по-настоящему оценить, какой у него багаж!

— А в семинарах этих, или как их, участвовать могут и те, кто туда не записывался? — спросил Андрис на перемене новую знакомую.

— Конечно, ну и чудак же ты… — рассмеялась девица. — Для каждого слушателя университета доступны все занятия. Пойдем, я тебе покажу, где это происходит!

Ты… тебе… — звучало совсем по-дружески. В тот же вечер Андрис узнал, что девицу зовут Мелитой, что она служит в конторе по сбору объявлений и днем беспрерывно названивает по телефону, бегает по учреждениям и фирмам. Узнал, что отец ее — Ламберт, член правления профсоюза работников коммунальных учреждений, что мать часто болеет сердцем, а брат Жанис, анархист и матрос, болтается по морям мира. Приличие требовало, чтобы и Андрис откровенно рассказал все о себе. После этого они уже не запинались при словах «ты» и «тебе».

— Я помогу тебе. Буду тебя опекать, — сказала Мелита на улице, когда они расставались.

Ее заботу Андрис почувствовал уже на другой день. К началу лекции для него в аудитории уже было занято хорошее место, его снабдили книгами, рекомендованными лектором на предыдущем занятии, и приглашением на вечер самодеятельности слушателей университета. Андрис мог уже не читать объявления на черной доске — Мелита заранее предупреждала о всех изменениях в занятиях, о собраниях, сходках и вечерах. По средам и пятницам, когда в Рабочем театре зрителей было меньше обычного, Мелита доставала контрамарки и водила своего подопечного на спектакли: на «Зори» Верхарна и другие. И наконец Мелита повела Андриса в одноэтажный деревянный домик на углу Дерптской и Рыцарской улиц — в рижское отделение общества трудовой молодежи, чтобы он убедился, как прелестно там по вечерам поют. Андрис прослушал сообщение об экскурсии в Вену, которое иллюстрировалось диапозитивами. Затем молодежь пела песни и читала стихи Райниса. Узнав, что Андрис еще никогда не общался с организованной молодежью, юноши и девушки показали ему стенную газету, плакаты, фотоальбомы, рассказали о работе секций, о культурных мероприятиях, экскурсиях, вечерах.

— Понравилось? — спросила Мелита, когда они в одиннадцать часов ночи остановились на углу Мариинской улицы.

— Понравилось. — Андрис крепко сжал маленькую, холодную руку. — Как может не понравиться, ведь они все такие же добрые… милые, как ты.

Мелита рассмеялась и, взяв его за руку, повлекла за собой, словно предложила еще немного проводить ее.

— Я… мне… — запинался он, чувствуя, что лоб покрылся у него испариной.

— Будь кавалером и не оставь меня одну на ночь глядя, — прижалась к нему Мелита.

То была несказанно чудесная прогулка. Они будто о чем-то говорили, но слова не касались сознания Андриса, как если бы он слышал их во сне. Он шел с Мелитой рука об руку. В каждом ее шаге, в каждом движении он ощущал близость.

В следующий свободный вечер он сам попросил Мелиту сводить его в гостеприимный домик на Дерптской улице.

На этот раз он познакомился там с разговорчивым юношей, который предложил новому товарищу участвовать в говорящем хоре. Неудобно, конечно, было выступать в говорящем хоре и оставаться «неорганизованным», и Андрис заполнил членскую анкету. Вскоре ему вручили напечатанный на красном картоне и снабженный печатью членский билет. Через некоторое время он стал пропагандистом трудовой молодежи. «Это хорошо для твоего же политического роста, станешь лучше понимать цель своей жизни — социализм», — объяснили ему. Следует признать, что такой ход дел казался Андрису вполне нормальным. Много лет он бился, размышляя о смысле и целях жизни. Лекции Миллера в Народном университете объясняли большую часть правды, но одновременно и будили тревогу. Поэтому пускай делают из него пропагандиста, это поможет ему ближе подойти к истине. И Андрис Пилан слушал директивы, поучения и наставления депутатов, членов разных комитетов, партийных товарищей. И перестал мучиться сомнениями насчет того, как скоро избирательные бюллетени под номером три обеспечат Латвии социализм. На массовых собраниях он усердно повторял слушателям то, чему учился у взрослых товарищей.

«Сердце и ум рабочего — социал-демократия!»

Этим лозунгом Андрис обычно кончал свои митинговые выступления. Почему? Этого он по-настоящему не знал и сам. Однажды так на большом собрании воскликнул депутат Вецкалн, и ему тогда громко зааплодировали. Андрису показалось, что из-за лозунга.

Скрипя полом ветхого вагона, в купе вернулся Праулинь и тяжело плюхнулся на скамью.

— Любуешься родной страной? А в тамбуре мне плакался в жилетку один саркандаугавец. Жаловался на жизнь в этой прекрасной стране. Нанялся на лето батраком к богатому мадонскому кулаку. Хозяин сам в Риге живет — заведует отделом в департаменте самоуправлений. Как нанимал, так молочные реки, кисельные берега обещал, но только парень к нему приехал, отнял паспорт и загнал на сеновал. Страшно измывался: днем на работу, ночью — в ночное. За все время дня отдохнуть не дал. Кормил пахтой, водянистой похлебкой да селедкой. Человек терпел, терпел — и объявил забастовку. А хозяин его за бунт в кутузку упрятал. Почти месяц просидел, в полиции его еще избили, а теперь возвращается домой без сантима в кармане.

— Да разве мы… да разве наши не могут ему помочь?