Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Теперь Айне на сверкающих огнями улицах все виделось совсем по-другому. В ней проснулось ранее не испытанное чувство. Айну раздражали яркие, снабженные пошлыми картинками кинорекламы, обрамленные зелеными, желтыми и белыми лампочками, мигавшими в темноте, как женщины легкого поведения. Зазывавшие в кино хриплые от крика голоса перекрывали уличный шум: «Заходите! Заходите! В последний раз! Все, кто не видел мировой киносенсации! Живой человек в пасти змеи… Крушение мира!» Айне перестали нравиться толпившиеся на Романовской улице, перед кабаре «Пикадилли», шикарно одетые кавалеры и дамы; толкотня легковерных людишек перед воротами Малой Гильдии, где сектантский проповедник Полис-Гармонист, наигрывая на гармошке, песней за четвертак изгонял нечистого.

Но беспокойные вопросы не находили ответа и в культурных центрах. Выставленные в залах Городского художественного музея произведения так называемых «левых» напомнили Айне разговоры с Салениеком в чердачной комнатушке Пурене. Она пыталась искать в этих картинах идею, заговорила об этом с одним художником, лысым человеком, повязавшим вместо галстука дамский чулок, но он так грубо ответил ей, что она покраснела и убежала прочь.

Прислушиваясь к разговорам на центральных улицах, к остротам молодчиков в заломленных на одно ухо трехцветных шапочках, она удивлялась, почему они раньше казались ей вполне пристойными.

И сама Рига, которой восторгались многие ее знакомые прошлых лет — порою подвыпившие люди с полупустым брюхом, — почему-то стала напоминать Айне владелицу соседнего дома, прозванную «кошачьей теткой». На улицу та выходила расфранченная, как манекен, а от ее квартиры за версту воняло кошачьей мочой. Да, порою возникают весьма неожиданные ассоциации. Зато теперь Айне была ближе другая Рига — без внешнего блеска, со многими заботами, страданиями и оптимизмом.

Дома ей нравилось, как яростно брат Карлис нападал на фабрикантов и националистических предпринимателей, нравилась его несдержанность в споре с домовладельцем, который к Новому году лишь потому повысил квартирную плату, что у Лонии появилась крикунья (так он называл маленькую Гундегу), та, мол, нарушает покой тихого, порядочного дома. Нравилась Айне горячность, с какой брат спорил с соседом, нападавшим на опубликованную в журнале «Продукт» статью о единстве рабочих против эксплуататоров, и презрительные высказывания брата о латвийском государстве, этом «немецком, английском и американском сапоге», как выразился он. Айна, правда, поддакивала Лонии, не одобрявшей «болтовни» мужа, но скорее — по привычке. Карлис прав: какая польза оттого, что управляют сами латыши, а не немецкие бароны? Ведь, в сущности, ничего не изменилось.

Другая Рига была думающей. Рабочие не спешили с суждениями, долго взвешивали все за и против, а если к чему-нибудь склонялись, то с учетом будущего. Ладно, кричать «ура» можно, а дальше что? Завтра, послезавтра, через год, через пять лет? Латвии, прежде всего Риге, нужен хозяйственный тыл, как рыбе — вода. Титулованные хлыщи да западные дельцы этого не обеспечат.

Эта другая Рига много думала также о культуре и искусстве. По вечерам у брата почитать газету или журнал собирались и пожилые, и молодые рабочие. О чем только они не спорили: о кино, театре, Маяковском, Ролане, Айседоре Дункан, Горьком, о поэтах Лайцене, Паэгле и Райнисе. Особенно о Райнисе. Очевидно, Райнис находился сейчас на перепутье. Избегает левых, но защищает социализм и выступает против притеснения меньшинств — белорусов и евреев. Мракобесам, может, и не удастся оторвать поэта от основного класса. Как бы ни было, но Райнис — гордость Латвии.

В понедельник вечером товарищ Карлиса, стройный блондин с очень острым языком, и один из старших товарищей уговорили Айну пойти с ними на вечер, посвященный тридцатилетию журналистской деятельности Райниса. Вечер устраивают соцдемы, но будут там и народные представители, они могут услышать там что-нибудь интересное. Поскальзываясь на обледенелых тротуарах, сталкиваясь порою с вечерними прохожими, оба Айниных спутника до самого сверкающего огнями входа в театр возмущались социал-демократами. Захватили, мол, Райниса в плен, приставили к нему затянутых в ремни молодчиков из отрядов Бруно, используют писателя для рекламы. Простой человек, если хочет встретиться с Райнисом, поговорить с ним, должен сперва испросить разрешения соцдемовских лидеров. Без этих «спутников» поэт шагу ступить не может. Фотографируются с ним и снимки рассылают в газеты с подписью: «Райнис в кругу членов своей социал-демократической организации». Социки не оставляют поэта в покое даже в его доме.

— Вы, соседка, все такая же аполитичная? — спросил Айну у входа в театр друг брата и, получив утвердительный ответ, покачал головой. — Ну и прочная же у вас кожа. Жизнь так и не сумела протереть ее.

До сих пор Айна только раз близко видела Райниса — в двадцатом году, в школе, когда почти во всех городах в средних школах проводились встречи с поэтом, чествовали его, осыпали цветами, награждали венками. Айна тогда влажными от восторга глазами смотрела, как Райнис, улыбаясь, постепенно утопает в цветах и как ему от волнения трудно говорить. Кажется, Райнис тогда ничего, кроме «большое, большое спасибо», так и не сказал. А может, и сказал, только она в своем девичьем экстазе пропустила мимо ушей. Но к чему еще слова, когда перед тобой сам великий поэт?

Теперь она шла на вечер и думала о Райнисе.

Что он скажет, что ответит тем, кто будет чествовать его, и тем, кто попытается поносить. Быть может, поэт успокоит и ее взбудораженную душу?

Когда руководители вечера вместе с Райнисом и Аспазией появились на сцене и все запели «Интернационал», из партера и с первого балкона кучка подростков завопила: «Убирайся в Зилупе!» — и тут же загорланила «Оседлал я черного кабана». «Интернационал» оборвался, началась толкотня. Образуя заторы, бросившиеся врукопашную люди катились к дверям. Кинулись в толчею и Айнины спутники. Поднялся шум, казалось, здание театра сейчас обрушится. Визжали женщины и дети. Горланов вытолкали за дверь, порядок в зале был восстановлен.

Снова запели «Интернационал», который на этот раз уже допели до конца. После длинной речи очкастого социал-демократического оратора мужчины и женщины понесли на сцену цветы, пожимали Райнису руку. Юноша в синей рабочей блузе продекламировал стихотворение о вечной борьбе, чем вызвал общее оживление зала. Затем выступил поэт. На него было тяжело смотреть: он болезненно, нервно вертел головой и словно пытался освободить шею от тесного воротничка. Однако в речи его были слова, напомнившие о «Посеве бури». Райнис говорил о военном положении в Латвии.