Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Не прошло и получаса, как айзсарг Гайгалниек очертя голову умчался в местечко, лишь ненадолго задержавшись у распятия, — наверное, чтобы содрать там листовку. Здорово Казе сработала! Когда приклеивала листовку, увлеклась рассказом о том, как в прошлом году пастушила у Муктупавела, как старый злыдень гонял ее от темна до темна, морил голодом и под конец расплатился заплесневелым зерном и мясом подохшей коровы. И со злости листовку прикрепила чуть ли не намертво.

В избу вошел Петерис. Стуча по скрипучим половицам, приблизился к столу, кинул на него хорошо знакомую Анне листовку и сказал:

— Здорово! Точно обухом по голове…

— Чего там еще? — Отец сердито слез с кровати. Он поздно вчера вернулся и не совсем еще протрезвел после пива и споров на поминках.

— Почитай, что пишут, так узнаешь! — помахал сын листовкой. — Их на улице полно. Казимир от медвежьей болезни занемог, а дурной женишок галопом в местечко поскакал.

— Смотри-ка! — выдохнул Гаспар, поднеся к самым глазам поданную Петерисом листовку. — Откуда это в нашей деревне? — Он стоял неодетый, босой, в одних штанах и рубахе, в разрезе которой виднелась широкая, волосатая грудь. — Так о чем же пишут?

— О справедливости. — Петерис привалился спиной к стене. — Пускай Анна прочитает!

— Нет ли чего худого там? От антихриста? — забеспокоилась мать.

— Помолчи! — одернул Гаспар жену. — Лучше бы юбку надела! — И, повернувшись к дочери, которая из другого конца комнаты прислушивалась к разговорам, притворяясь уж очень занятой, приказал: — Аня, иди, прочитай!

Петерис содержание листовки, очевидно, уже знал. Попыхивая папироской, он развалился на длинной скамье и не столько слушал, сколько следил за сосредоточенным лицом отца и немым страхом на лице матери, то и дело бегло, но пытливо поглядывая на сестру.

— Уж больно гладко ты, сестренка, читаешь! Никто так впервые попавшуюся в руки бумажку не читает, да еще такую смятую.

Анна стала читать медленнее, даже нарочно на чем-то запнулась, и тогда брат почему-то усмехнулся.

— Ясно? — спросил Петерис, когда Анна кончила, прочитав подпись: «Комитет латгальского округа Коммунистической партии Латвии».

С минуту он смотрел на смущенное морщинистое лицо отца, словно выжидая, что скажут его увядшие губы, затем взял из рук сестры листовку, чиркнул спичкой и, держа бумажку за верхний угол, снизу поджег ее. Точно так сжигал конспиративные документы Викентий. Она чуть не задрожала от радости: «Петерис наш!» Открытие это казалось таким неожиданным, что она даже толком не поняла, что говорит отец, что объясняет Петерис и почему мать хнычет и взывает к богородице. Только гул шагов на дворе и чужие руки, нашаривавшие в сенях дверную ручку, вернули ее к действительности.

Вошли Юрис Сперкай, Тонслав и Спрукст с обвязанным женской в горошек косынкой ведерком пива, что осталось от поминок.

После вчерашнего спора Гаспар навряд ли пошел бы сегодня в дом покойной. Крестьянин, которого не сегодня завтра сгонят с насиженного места, неохотно садится за один стол с теми, чьих рук это дело. Испить горькую чашу придется не одному Гаспару, и кое-кто из товарищей по несчастью пришел сейчас отвести душу. Выпьют спокойно свою меру из оставшегося на дне бочонка, потолкуют, послушают горожан. Дочь у Гаспара ведь ученая.

Истинной причиной их прихода было, конечно, другое, но, придя на чужой двор, они по обычаю начали с окольных речей, и соседи Гаспара болтали о всякой всячине и посматривали на хозяйку, которая металась по комнате, собирая посуду и закуску.

Когда уже пропустили по одной и Спрукст снова наполнил кружки горьковатым напитком, разговор стал предметней.

Господа депутаты в Риге судить да рядить уже как будто кончили. Говорят, осталось только печать Учредительного собрания приложить. Впредь будет сто депутатов и собственный президент, правда, попроще малость, чем король там или царь. И свои флаги, и новые деньги. Только, поди знай, к добру ли это все, не получилось бы хуже теперешнего.

— Так они тебе изменят что-нибудь, — усмехнулся Спрукст. — Вы что, чулисов не знаете? Сколько волка ни корми, он все равно в лес убежит.

— А в листках, что ночью разбросали, совсем другое говорится, — покончил Юрис с окольными разговорами.

— Не знаю, кто эти листки разбросил, — крякнул Тонслав, — только много в них правды. Работнику, бедняку добра от этих господских партий ждать нечего — что от чулисовских, что от своих, латгальских. Бедняк вечно с горбом будет. А отчего? Оттого, что у бедняка всегда на шее кто-нибудь сидит. Сбросит одного, так другой сядет. Мы это уже раз видели. Был царь, были паны. Скинули царя, прогнали панов. Не надо было больше на Озола, Пекшана, Муктупавела за харчи работать. В девятнадцатом муктупавелская Геня к моей старухе все подмазывалась. А долго ли? Перестреляли крестьянских заступников. Так нынче на бедняков свои латышские господа насели. И похуже еще прижимают. Старые, раз десять улаженные долги заново требуют, Езупа моего в Даугавпилсе в арестантах содержат. За то, что воевать не захотел. Пошел я к Муктупавелу, к старшине, — сына, вишь, жаль, — пускай старшина прошение подпишет, чтоб отпустили. Езуп грамотку прислал — сердцу в груди разорваться впору. А Муктупавел этот как собака. Ты что, говорит, за государственного преступника просить вздумал? Тоже в тюрьму захотел? Правду в листке пишут, трудовому человеку с буржуями не по пути.

— Да и с этакими, как мой братец Казимир, — не вытерпел Юрис Сперкай.

— А что поделаешь? — прямо спросил Спрукст Тонслава.

— Один ничего не поделаешь. Нам всем кагалом идти надо.

— Сжалься, пресвятая дева! — запричитала Гаспариха, но станут разве мужики слушать ее.

— Всем кагалом, — повторил Гаспар, косясь исподлобья на жену. — Истинную правду шабер говорит. Чересчур мы богатеям этим поддавались. Дурнями были, когда в Даугавпилс, к земельным господам побежали. Вот у меня дочка сейчас учится, так она то же самое говорит, хоть и с ксендзом не поладила.

— Да, против церкви уж никак нельзя, — были одного мнения оба соседа, и разговор ненадолго перекинулся на религию. — Нехорошо, когда молодые себе такое позволяют. И так этот сумасшедший Зеймульш всякую гадость развел… Вражду между своими сеет. Ксендз, известно, требует, чтобы у него на толоках работали, какие-то поборы спрашивает, но божий он человек, да и самому от балтийцев достается. Подумать только: нехристи какие-то приказывают католикам за здравие министров молебны служить. И разрешают без церковного благословения крестить, венчать и хоронить.

Когда ведерко было выпито до дна, Спрукст послал Гаспариху за другим, и теперь разговор пошел о горожанах и крестьянах. Сидят или не сидят городские рабочие у крестьян на шее. По мнению Тонслава и Юриса Сперкая, рабочие вконец распустились. Чинят беспорядки, хотят не работать, а жить крестьянским потом, как здесь теперь Казимир. Восемь часов поковыряются и давай по улицам шататься, большие жалованья требовать. А сколько часов-то крестьянин работает? От зари до зари. Напашешься, накопаешься, так рад, что до кровати добрался, и не до улицы тебе. А горожане? Не о Петерисе, конечно, речь, Петерис свой человек, а о других, других…