Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Думаешь, как на хутора перейдут, ни Озол, ни Пекшан, ни другой какой мироед долгов не потребуют и батрачить на себя не заставят? — спросила Анна Габриелу Дабран, самую ярую сторонницу Союза трудовой молодежи и раздела деревни. — Думаешь, они когти спрячут?

— Хуторянин скорей от долгов избавится, — был уже наготове у Габриелы ответ. — Есть такая Дания. Маленькая страна, где все крестьяне на хуторах живут, а датчане эти на весь мир своей зажиточностью известны. А что у нас сейчас?

— Как ты поумнела, — сыронизировала Анна. — И про Данию знаешь.

— О да, — не уловила Габриеле иронии. — С тех пор как у нас создали общество и к нам стали ездить с докладами, я многого набралась. Голова у меня хорошая. И почитать теперь есть что. Общество бесплатно присылает газеты «Латгальский труд» и «Социал-демократ». Правда, отца и мать пугают нелады нашего общества с церковью. Безбожниками нас называют, но господин товарищ Зеймульш все толком объяснил. Социал-демократическая молодежь не нехристи какие-нибудь. Что касается религии, мы, говорит, за свободомыслие. Коммунисты — вот кто настоящие безбожники! Запрещают церкви, притесняют верующих. В России всех попов в Неве и Волге утопили. К ногам камни привязали — и в воду.

— Глупости тебе наговорили. Ты просто одержимая… — вспылила Анна. — Прикончили бы в России всех попов, так кто бы в московских церквах молебны против неверия служил, сама, небось, читала об этих молебнах в здешнем «Голосе Латгале»?

Но что толку спорить с одержимой? Такой Габриеле подпольную листовку и показать нельзя.

Накануне похорон Анне наконец удалось встретиться с матерью Викентия. Русиниха еще больше постарела. Голова, как цветущая яблоня, только без красоты яблоневого цветения, и лицо больное. Она лишилась нескольких зубов, стала шепелявить. Но держится пожилая женщина с достоинством. На людей взирает независимо. Назло деревенским клеветникам и сплетникам, которые никак не простят Русинихе ее стойкость. Мужа, мол, расстреляли, сына разыскивает полиция, сама с хлеба на воду перебивается, а ей на все наплевать.

Войдя к Спрукстам, Русиниха, как и остальные, опустилась перед гробом на колени, что-то невнятно пробормотала, поднялась и с минуту смотрела на застывшее лицо покойницы, высветленное трепетным пламенем восковых свечей. Русиниха стояла неподалеку от Анны и, когда девушка подошла к ней, незаметно пожала ей руку и потянула к себе. Они потихоньку направились к выходу. На дворе обменялись лишь несколькими приглушенными, обрывистыми фразами.

— Здорова? В школе все хорошо?

— Здорова, хорошо… — И уже совсем тихо: — Привет от Вики! Мы видимся.

— Не очень он отощал?

— Ничуть. Просил тебя помочь мне… Мне нужно несколько помощников… ну, в крайнем случае, хотя бы один надежный парень или девушка.

— Подумаю… Завтра во время похорон, пока остальные будут на кладбище… А теперь уходи! Вон, видишь…

Вон — это Казимир Сперкай, с братом Юрисом и айзсаргом Гайгалниеком, входил во двор, споря и размахивая руками, точно ветряная мельница крыльями.

— По всем бумагам настоящий хозяин я! — кричал Казимир. — Что старшина Муктупавел сказал? Тебе этого мало? Не хочешь на моей усадьбе работать, так ступай на все четыре стороны, паршивец…

— Чтоб я у тебя, кровососа, в ногах еще валялся? — кричал Юрис в ответ. — Не выйдет! Я батрачить на тебя не буду и из дома никуда не уйду.

— Вышвырну! — погрозил кулаком Казимир. — Как ненужную корягу, вышвырну.

— Не вышвырнешь. Не один я шею тебе намылю. За меня вся деревня.

— Деревня? — издевался Казимир. — Антон, слышишь? Захотел деревню против меня поднять.

— Пускай только попробует. — Женишок выпятил грудь. — Сразу, как старовера Гришу, в участок. Теперь в волости свой айзсаргский взвод. За порядком смотреть мы умеем.

— Видишь, что здесь творится, — прошептала Русиниха, глянув на горлодеров. — У них власть, они готовы человека на месте растерзать.

К спорщикам кинулась Спрукстиха, хозяин и несколько женщин. Не стыдно ли у гроба покойницы шуметь-то! Юрис Сперкай тут же удалился на улицу, оба его противника еще потоптались на месте и чуть погодя разошлись.

— Отца нет? — спросила Анна Петериса, войдя в избу.

Петерис, одетый, стоял посреди комнаты, должно быть, расстроенный резким объяснением с матерью. Мял в пальцах папиросу, уставясь мимо матери в стену. Гаспариха прислонилась спиной к печи, сцепила руки и молчала, только губы ее судорожно дергались.

— Не знаю, — бросил Петерис, швырнул папиросу на пол и вышел вон.

— У Зелкана, у писаря он. Опять упрашивать пошел. Господи Иисусе! — всхлипнула мать и поднесла к глазам угол фартука. — Дева пречистая, вынянчила их, без тяжких болезней вырастила. Как на ноги стали, думала, теперь глаза мои немного радости увидят. А что у меня теперь?

— Что случилось?

— Что случилось? И не стыдно спрашивать? Сама от веры отреклась. Петерис порядочным людям дерзит. И снова с Моней спутался.

— А может, Петерис Моню по-настоящему любит.

— По-настоящему! — усмехнулась мать. — С ободранным задом да пустым брюхом! Когда ему с деньгами искать надо. С крепкими родственниками! — Мать схватила шубейку, большой платок и, зашаркав к двери, зло бросила: — Плиту затопи! А то барышней жить захотела…

Гаспар вернулся поздно, когда домашние уже собирались на покой. Молча разделся, погрел у лежанки окоченевшие руки, молча поел и, когда жена убрала со стола миски, словно невзначай подошел к кровати дочери и утешительно сказал:

— Не тужи! Все образуется…

На кладбище Анна не поехала. Не хотелось. К тому же Русиниха дала понять, что Анне лучше бы остаться дома.

— Я на поминках хозяйкой буду, — объяснила Русиниха, когда последние сани выскользнули за ворота. — Придешь помочь?

Мать Викентия умела незаметно держать Анну подле себя, идя за дровами, за водой и еще за чем-нибудь вне дома. В зимнее время даже люди любопытные неохотно покидают теплую комнату и во дворе можно поговорить без свидетелей. Даже о листовках.

— Ладно, раскидаешь по деревне! — согласилась мать Викентия. — А в помощницы Казе Ливземниек возьми, чтоб на страже стояла! Она одна все это время вела себя как полагается. И Викентию в прошлом году помогла. У русских ты была? Может, кого из них позвать? Хотя в таком деле лучше, если свидетелей поменьше. Все, что хранишь, сейчас же мне отдай! Все, все. Я уж спрятать сумею. Не боюсь я, мне весной все равно в местечко уходить. На пустошь или в заросший кустарником участок перебираться мне не по силам. Будешь листовки разбрасывать, так смотри в оба! Вот увидишь, как тут все сразу завертится.

Предсказание Русинихи сбылось. Как только на другое утро пушкановцы обнаружили на дворах и заборах листовки с призывом: «Товарищи трудящиеся Латгале!» — деревня загудела, как рой шершней. Заскрипели и захлопали двери, на улицу высыпали бабы в платках и рыжих полушубках, мужики в валенках и треухах, а с ними и дети, как стайка воробьев. Стоя у окна, Анна слышала, как люди, похрустывая снегом, затопали по дороге, как кто-то словно сухой хворостиной застучал в соседское окно, крикнул: «Живей, живей выходи!»