Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Моника была в комнате одна. Сидела за прялкой и сучила нить из ворсистой шерсти. Когда Анна вошла, девушка резко остановила прялку, кинула пряжу на шпулечный колпак и бросилась навстречу. Печальные глаза расширились и заблестели, точно сливы с росистым налетом. Видно, она истомилась в деревенском одиночестве и обрадовалась человеку из другой, чужой жизни.

— Аня! — Ее сильные руки мгновенно, точно клещи, стиснули плечи гостьи, и она прильнула к Анне курчавой головой с густыми, уложенными венком косами, пахнувшими гарью и сладковатым маслом. — Пришла! Ой как хорошо! Вчера вечером и сегодня утром прямо извелась я, гадая, придешь или не придешь… Думала, ведь мы раньше дружили, тайны друг другу открывали, а сейчас? А теперь барышня… А чего тут только не было, чего только не изменилось за одну прошлую осень. О, если бы ты, Аня, знала… — Она усадила гостью на высоко взбитую девичью постель, накрытую одеялом в красно-зеленую полосу, с парадным кружевным полотенцем в изголовье. — Как ты уехала, как Петерис убежал, наши деревенские стали обо мне, о моем несчастье языками трепать. Собственные родители порешить хотели. Хорошо, Юрис Сперкай подвернулся. Выхватил из рук старика вилы, я уже без памяти была. И остальные девчата тоже отвернулись от меня… Захожу я к Езупате, а те ко мне спиной. Потому, когда ты не пришла, меня дурные мысли опять донимать стали: может, и Аня отвернулась от меня, как другие?

— Да что ты! — возразила Анна. — Разве я такая?

— И нечему удивляться! Чего только не бывает! Не обижайся, но, право, я так решила. Старики рассердились, что оступилась я. Петерис ушел, показал, кто я такая. Но как грамотку прислал мне, так малость отошла…

— Петерис написал тебе?

— Написал… — И грустно добавила: — Лишь один раз. Что и думать, не знаю.

Ей так тяжко, что словами не передать. Все равно соседки в нее пальцами тычут. Ишь, грешница! А над кем из девчат на заработках не посмеялись? Словно они хотели этого? Ведь в волчьем логове от волчьих зубов не уйти. А душу излить тоже некому. Разве что Юрису Сперкаю. Так мужик он, да и своих забот у него по горло.

— Из-за брата?

— Из-за головореза этого! — Моника стиснула зубы. — Ну и подлюга. Кто бы подумал? Сказал, поможет Юрису с долгами разделаться. Велел прислать извещение — уплатит налог. Уплатил он, как же! А теперь, когда на хутор перебираться задумал, Юриса из дому гонит. Дом ему, Казимиру, принадлежит. У него деньги — его воля! А как он нажил их… Никому в деревне такого богатства не видать.

— Обманывал рабочих, кровь их пил. — И Анна пересказала признания Сперкая в дороге.

— Знаешь, ты и впрямь поумнела! — Моника почтительно взглянула на подругу. — Мне бы такое и в голову не пришло. На той неделе какой-то шут гороховый из Даугавпилса в белом шейном платке о каких-то там сверхприбылях капиталистов толковал. От нее-то, говорит, кровопийцы и богатеют. Так умно говорил и так горячо третий список расхваливал, только ничего не поняла я.

— Где это было? — насторожилась Анна.

— В нашей волости, в нашей же деревне! Мы, милая, теперь уже не глухой угол, как раньше. Осенью зачастили к нам от всяких партий и обществ, так уже просто спасу нету. Каждую вторую неделю кто-нибудь является, всякий раз новый. В день поминовения усопших в старообрядческую деревню какой-то придурковатый дядька приперся с рыжей всклокоченной бороденкой, как у коробейника, и говорил, точно песню пел: «Братцы, деревенские братцы, голосните за своего брата Калистрата, сына крестьянского!» Прямо смех разбирал. Мы, католики, тоже пошли послушать бормотание это. И еще были тут двое демкрестьян, демократических крестьян каких-то. Тоже требовали, чтобы за них стояли, только так складно, как у старовера этого, у них не получалось. Потом христиане — ксендз всю деревню созвал, а потом в большой комнате Кведера надутая странница, монахиня, стала учить петь по-новому, на польском.

— А тот, что о сверхприбылях говорил? — спросила Анна.

— Социалистик… ха! — усмехнулась Моника. — Зеймульш. Ездит к нам, свое молодежное общество основал. Предлагал вступить. Но большинство наших у христиан записано. Ребята из Миешканов и с известкового завода, правда, к нему записались. У них свои сходки. Говорят, и свой духовой оркестр, и театр из Резекне приезжать будет. И сегодня много говорить будут. К забору Спруда объявление прилепили. Только уже сорвали его, Антон Гайгалниек, должно быть. Он эти расклеенные бумажки не выносит, срывает и в местечко тащит.

— А где разговор этот будет происходить?

— На мызе Пильницкого.

— Не понимаю… — удивилась Анна. — Вчера у нас дома говорили, что мыза досталась кому-то из белых, боровшихся за свободу.

— Да, досталась, — подтвердила Моника. — Брату гротенского Большого Дабара. Заведет образцовое хозяйство, работников наймет. Но там места много, вот «Лачплесис» [6] Имеется в виду кавалер ордена Лачплесиса. этот и отвел ребятам Зеймульша свободный угол. Аня… — Девушка замолчала и настороженно посмотрела на гостью: — Аннушка, Петерис дома сейчас?

— Вышел. Уже час назад, должно быть. Видно, с больной пошел проститься, к Тонславам.

— Нет, в ту сторону он не проходил, в окно увидела бы, стало быть, в другую сторону подался. На мызу, может. Послушай! — Она вскочила и увлекла за собой Анну. — Пошли на мызу Пильницкого! Так просто, посмотрим. Туда немало наших пошло. Может, тебе это понравится.

«Петериса повидать захотела, — подумала Анна. — Понимаю я, понимаю». Ну и пусть! А сама посмотрит, как с привезенным гостинцем быть, с листовками Викентия. Может, встретит на мызе бывших школьных товарищей из русской деревни?

На мызе Пильницкого Анна по-настоящему была лишь один-единственный раз: в год Советской власти, когда старый Русин и брат Ядвиги Андрис вместе с бывшими батраками имения взялись устраивать трудовую коммуну. Тогда учитель Малкалн одним весенним утром повел пушкановских детей через внушавшие ранее страх обычно запертые, а теперь распахнутые настежь ворота, по вымощенной камнями дороге с могучими, напоминавшими суровых лесников ясенями по обочинам аллеи, к самому дому сбежавшего пана, к так называемой усадьбе — к белому каменному зданию со многими кирпичными хозяйственными постройками. Над крыльцом усадьбы вздымались четыре белых каменных столба, подпиравших треугольный козырек. Малкалн встал на каменную ступеньку крыльца и размашистым жестом обвел двор:

— Все, что вы сейчас тут видите, принадлежит коммуне. Безземельным и бедным крестьянам. Здесь будет господствовать свободный труд. В хлевах будут стоять коровы трудового народа, в конюшнях — лошади, в клетях — будет храниться наш хлеб, в комнатах жилого дома и в этом роскошном здании, в котором раньше праздно жили угнетатели наших отцов и дедов, будет дом батрацких детей. Но, чтобы вы знали, как жили притеснители наши и наших отцов, осмотрим комнаты помещика Пильницкого.