Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Петерис уже позавтракал и как раз доставал из кармана курево. Завидев Сперкая, он поморщился как от зубной боли и перешел в другой конец комнаты, чтобы не сажать непрошеного гостя на почетное место.

Разговор начали, как обычно, о погоде, о видах на зимнюю дорогу, о последних событиях у соседей. И почему дым от папирос «Тип-Топ» приятней дыма от «Тик-Так», и почему у «Риги» такой длинный и тонкий мундштук. И уже после всего этого Сперкай коснулся причины своего прихода.

— Будешь свою долю наследства брать?

— А на что она мне? — ответил вопросом Петерис.

— В городе лучше заживешь.

— Я в городе жить не собираюсь. Подзаработаю сколько-нибудь и в деревню вернусь. Буду жить, как все. Жену здесь возьму.

— Здесь жену? Кого же? — Голос Сперкая, казалось, вдруг осип.

— У нас в деревне девчат хватает. Хотя бы Монику возьму.

— Потаскуху эту?

— А кто сказал, что она потаскуха?

— Ну настоящая шлюха! — Сперкай уже не мог усидеть на месте. — В прошлом году сам в Пузе видел… С полюбовниками таскалась. Хоть и при барышне, но я прямо скажу, Моника из тех, что тебе полный дом чужих детей принесет, от чулисов, цыган и всяких неверных.

— Да неуж так страшно? — Видать, Петерису нравилось злить Казимира. — Рука у меня тяжелая.

— Тут тяжелой рукой ничего не поделаешь! — Удивительно, с каким он говорил жаром. Наверно, потому что его двоюродному брату со стороны матери вот такая же попалась. Сколько раз ксендз ее отчитывал.

В комнату, пошатываясь, вошла мать, заплаканная, С мокрым от слез лицом.

— Господи Иисусе, пресвятая богородица! — причитала она, приближаясь к дочери. — Что ты наделала? Ксендз нас с отцом перед всем народом осрамил.

— Что такое? — Сперкай сгорбился, как кот.

— Срам-то какой, позор-то какой! — качала головой и размахивала руками мать. — От веры отреклась, от исповеди в церкви! Сказала, ей батюшка подпись даст, что от церкви отзывает. Да думала разве я, что доживу до такого.

— Мне ксендза повидать надо. — Сперкай накинул на плечи шубу. — Как бы не уехал…

Разговор с отцом получился совсем не таким, как следовало ожидать, слушая причитания матери. Вернувшись от соседей, Гаспар, правда, сурово глянул на дочь, но ничего не сказал. Жене отвечал сдержанно и, только она завыла, скинул обувку и лег на полати лицом к стене. Провалялся долго, пока жена, нахныкавшись и насморкавшись, не выжила сына из комнаты. Затем сама надела шубейку и, постукивая деревянными башмаками, поплелась к соседям излить душу. Теперь Гаспар повернулся на спину, недолго полежал с открытыми глазами, сел и принялся искать трубку и кисет. Анна поняла, что отец хочет поговорить с ней, но не знает, с чего начать, и решила помочь ему. Разговора все равно не миновать. Так уж лучше без рыданий и воплей матери.

— Отец, в школе многие не учат молитв и всяких притч.

— Так поэтому надо бога и церковь поносить? — глухо произнес Гаспар, понурив голову.

— Не так это было! — вспыхнула она. — Я только сказала, что церковное учение несовместимо с тем, чему учат на других уроках.

— На других уроках? — Отец поднял на нее свои серо-голубые грустные глаза. — Разве на других уроках не тому же учат?

— Ясное дело, не тому. На уроке истории хотя бы. О возникновении мира…

— Так ксендз говорит, ты одна… Не надо было так, прямо в глаза. Ксендз страшно осерчал. А он ведь и в волостном правлении тоже состоит. В бумаге отказать может.

— В какой бумаге? — не поняла она.

— В бумаге о бедности. — Согнувшись словно под тяжелой ношей, Гаспар прошел по комнате, порылся лучинкой в плите и, достав тлеющий уголок, сунул в чубук трубки, затем уселся на лежанку, пристально уставился на дочь и вздохнул: — Боюсь, что ты всем нам сильно напортила…

Только теперь она узнала, как трудно отцу наскрести денег на плату за обучение и интернат на второе полугодие. У Петериса тоже ничего нет, хочет предпринять что-то, никаких заработков за это время у пушкановцев не было, а раздел на хутора стоит огромных денег. Гаспар хотел справить бумагу о бедности. Волостной писарь обещал за прошлогоднюю овцу написать ее, если совет не против будет.

— Видишь, как вышло-то, — закончил Гаспар. — Ксендз такое долго помнить будет. Остается на шабров да на добрых людей надеяться, хоть сейчас все больше жалкие душонки попадаются.

Анна убедилась, как все теперь осложнилось. Но отец был добр. Даже очень добр. Ни одного резкого слова, а раньше из-за любого пустяка колотил, мял бока.

— Не горюй пока! — по-своему истолковав молчание дочери, Упениек робко коснулся Анниного плеча. — Из школы я тебя забирать не стану. Пересуды людей еще можно терпеть. Немало мы уже перетерпели, человек, видать, на то и рожден, чтоб терпеть, но хочется, чтоб и бедняк поумнел. Только… — У отца едва заметно дрогнул голос. — С плохими людьми, дочка, не водись! Обещаешь мне это, да?

— Да, отец. Я с плохими не вожусь и водиться не буду! — искренно ответила она.

— Вот и хорошо, пускай так и будет. — Гаспар протяжно запыхал трубкой. — Ты тоже выйди, — обернулся он к дочери уже от двери. — Погуляй, с соседями потолкуй! А то подумают еще, что зазналась ты.

Анна решила прогуляться сверху — с Дабранов. Но до самой окраины деревни — до распятия, где на козырьке и столбах развевались на ветру повешенные осенью гирлянды цветов и мяты, успевшие уже расплестись, она не дошла. Полная разруха. Проезжая дорога в начале деревни завалена неокоренными бревнами с розовато-белыми потертостями на тонких концах — в Пушканах посейчас возят деревья без маленьких салазок, привязывая комель к большим саням. Наваленные на оградку Дабранов зеленые стволы надломили ее: бревна закатились в огородец, опрокинули и раздробили заборные колья, точно конопляные стебли. Непривычная картина на прибранной обычно улице Пушканов. От удивления Анна остановилась. Постояла, прошлась назад и вдруг увидела то, чего, приехав вечером, в темноте, и недавно, когда в сарайчик бегала, не заметила: груды срубленных недавно бревен громоздились и против дворов Гайгалниека и Сперкая. Несколько домов и пристроек облупились, у одного с углов содраны доски, у другого — часть навеса, заборы обвалились. Даже те, что против соседних огородов. Казалось, через Пушканы прошла толпа буянов, размахивавших направо и налево слегами.

Первые приметы раздела деревни…

Пропало желание ходить по деревне, смотреть на калитки, заглядывать в окна с цветами на подоконниках, как она охотно делала это в детстве. Сегодня проведать мать Викентия нельзя. Так что же? Может, зайти к Тонславам, к Монике? Почему бы и нет? Моника несчастна, когда-то они были подружками. К тому же Петерис как-то загадочно говорил о ней.