Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— А теперь у нас с женой капитал на книжке. — Казимир щелкнул кнутом. — Соседям охотно ссудил бы. Под закладную или вексель.

— И мне?

— И тебе, барышня.

— Почему?

— Как — почему? — удивился Казимир. — От чистого сердца.

— Не верю! — посмеялась Анна. — Когда это шабер Казимир таким добреньким стал?

— Ну может, и так! Всякому своя рубаха ближе к телу.

— Поэтому и откровенным быть надо. И ты, сосед, прямо говори: почему деньги мне предложил?

— Чего в таких делах баба разумеет! — Казимир сверкнул бегающими глазами, встал на колени и уже больше ничего не спрашивал и не видел, кроме ледащей лошаденки. Посапывая и громко причмокивая, он гнал вороную лошаденку через деревни, мимо хуторов и дорог к мызам, около которых местами виднелись гряды бревен, венцы начатых зданий — срубов новохозяев. Когда на дороге встречались обшарпанные крестьянские дровни, Казимир и не думал уступить дорогу, зато седоков в сверкающих санях Казимир загодя пропускал первыми, если его лошадке порою и приходилось проваливаться по самые оглобли в снег.

На полпути, у хутора Целминиеков, где в старой корчме недавно открыли винную торговлю, Казимир решил дать вороной передохнуть. Завернув между двух саней с упитанными рысаками, он так привязал клячу к коновязи, что та могла достать до клевера соседей. А для виду кинул ей охапку сена и, что-то невнятно пробурчав Анне, двинулся к винной лавке.

— Я за тобой туда не потащусь. — Анна спустила с саней занемевшие ноги. На всякий случай запихала свои вещи под гороховину и пошла к длинному фасаду корчмы. Тут жил известный в Пушканах колесный мастер, и пушкановские путники обычно заходили к нему обогреться. Наверное, и Казимир ввалится потом на половину мастера, хотя бы поесть. Не из тех он, кто в питейном заведении тратиться станет.

Однако Казимир вышел оттуда уже через час с лишним вместе с седоками обоих богатых саней — четырьмя господами в шубах, один из них был в шубе с зеленоватым верхом и ушанке с кокардой. Чужих сопровождали румяные, одетые по-городскому кучера. Казимир был пьян, голые руки и уши шапки так и мелькали в воздухе, но не настолько, чтобы не помнить себя. Не успели еще кучера в шубах увидеть, чьим клевером лакомилась вороная клячонка, как Казимир проворно вытолкал дровни на санную колею, вмиг оправил упряжь и, не спросив, хорошо ли села Анна, умчался прочь.

— Знатные господа, ох какие знатные. — Проехав небольшое расстояние, он опять любезно заговорил с Анной. — Какие господа, какие важные и ласковые господа! Так ведь один из них приходится братом моему барину-полковнику в Пузе. — Он обдал девушку кислым винным перегаром. — Узнал меня. Белым офицером был, штабником. Шибко образованный. Знает, чего я стою. Я его брата не раз из беды выручал. Шкалик поставил, велел колбасы принести. А те двое в черных шубах — из самого правительства. Вот уже какой день ездят по бывшим панским имениям, по приграничным местечкам и станциям. Сейчас прямо в Гротены путь держат. Жаль, что не довелось подольше вместе посидеть, — сокрушенно покачал головой Казимир. — Этим, в шубах, и тому американскому господину недосуг. А может, еще посчастливится свидеться в другой раз… Уж я тогда не оплошаю…

Проехав с километр, Казимир отложил кнут и засунул руку за пазуху:

— У меня для тебя подарок. Барин конфеткой угостил. В серебряной обертке, со сладкой водочкой внутри. — И на широкой, не очень чистой ладони протянул девушке блестящую палочку толщиной с палец. — Бери, барышня, смело, я одну попробовал.

— Себе оставь! — брезгливо отстранилась Анна, — Самому больше сгодится.

— Нет так нет… — Казимир сжал конфету в кулаке. — Все сердишься. Святой Донат мне свидетель: у меня по отношению к тебе ни капельки зла. Только думал, что надо бы мне с Упениеками поближе сдружиться, вот и все. Считал: пособишь кому, так и тебе пособят. Каждый из нас о будущем думать должен. Вот хоть теперь, когда на хутора выселять будут, всякое стрястись может. Скажем, не захочет барышня в деревне жить, Петерис останется в Риге и старый Гаспар землю продавать вздумает. А та почти рядом с нашей. В Пушканах, видишь, порешили, что на старом месте только Вуцин, Гайгалниек да я, Сперкай, останутся.

— Так твой брат Юрис получит надел где-то на отшибе?

— Чего Юрис… — Казимир приосанился, вытянулся как свеча. — Юрису в Пушканах почти ничего не принадлежит. Там все мое. Он у меня деньги на хозяйство брал, и налоги я платил. У меня документ есть. Пускай Юрис работает, пока мы с Ядвигой на заработки ходим, а потом мы с ней в Пушканах такой фольварк отгрохаем, все курземские богатеи облизываться будут. У жены сводный брат в латгальских христианских адвокатах, уже давно подбивает меня сделать все на манер балтийцев: справный хутор, батраков побольше… И так жить, чтоб душа радовалась.

«Смотри, негодяй какой! — Анна стиснула зубы. — Посмотри только, что задумал! Ну погоди у меня…» — Аня молчать не станет, хотя бы откроет глаза отцу да соседям.

А распалившийся Казимир продолжал рассуждать:

— Единство деревни, как болтают, какой от этого прок? Может, во времена дедов, когда кругом одни трясины были и черт-те что еще, вынуждены были друг за друга держаться. А теперь за что? За хутор, капитал, за важных родичей в уезде и выше, вон за что держись!

Подул ветер, и вместе с ним пала ночь. Казимир еще немного повосхищался домом, который построит там, где сейчас деревня Пушканы, но ветер швырял в лицо снег, и пришлось замолчать.

Анну разбудил глухой стук упавшей крышки сундука, даже изголовье кровати вздрогнуло. Она увидела ковылявшую мимо печи мать со сложенным льняным полотенцем на руке — гостям, сыну и дочери. Пускай и свои, но гости все же, а в доме Гаспара строго соблюдались старые обычаи: полотенце гостям всегда полагалось новое, из хранившихся в ларе или сундуке. Из-за печи, где находились плита и посуда, доносился плеск воды. Должно быть, брат мылся, и отец, видно, помогал ему. Сквозь плеск воды и грохот посуды слышалось сиплое «ну-ну» Гаспара. В комнате было приятно тепло. Мать, наверное, встала пораньше остальных и затопила печь. Даже здесь, в постели, чувствовался жар, хотя в праздники печь в Пушканах топили после завтрака. Заложив руки за голову, Анна опустилась на туго набитую подушку и старалась уловить истинный смысл отдельных слов, которыми обменивались невидимые ей отец, Петерис и мать. Наверно, опять заладили о том же, что вчера вечером? Сын, мол, перенял нравы безбожных балтийцев, не помнит родителей, которым, по божьему и людскому закону, обязан отдавать все, что добыл. В христианской семье только отец вправе распоряжаться общим достатком, выделять каждому, по своему усмотрению, его долю. Из-за этого вчера разгорелся жаркий спор. Но помешали соседи, зашедшие отведать праздничного пива. Может, только поначалу, но Анне кажется, что за несколько месяцев, которые ее здесь не было, многое изменилось. Деревня Пушканы, правда, еще находится на старом месте, и в домах ее живут те же люди. Сразу за изгородью двор Тонслава, за ним — Антона Гайгалниека, на берегу болота — хибара Русинихи. Как и раньше, появление гостя или чужого — событие для всех Пушканов. Анну тоже встречали почти всей деревней. Помогли донести поклажу, проводили в дом; не переставая, без конца расспрашивали. И все же она почувствовала, что Пушканы уже не те. Соседи стали недоверчивыми, в каждом слове ищут подвох и уж очень сплетничают. После приезда Анна за несколько часов наслушалась в отцовском доме немало неприязненного как со стороны одного соседа к другому, так и среди родственников. Даже сосед Упениеков, солидный Тонслав, все норовил подковырнуть. В самом деле странно, как тут все повернулось. Еще весной, когда она слонялась вдоль берега болота, когда воевала со сватавшимся к ней Антоном, казалось, что зло не в самих пушкановцах, а от балтийцев, от их законов и произвола. И когда люди добивались земли, и когда шпики охотились за Викентием.