Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Что такое военное положение? — спросил он, глядя в зал. — Раньше такой формы управления государством не знали. Теперь же военное положение в Латвии стало правовой нормой. Военное положение — это диктатура господствующего класса.

— Долой диктатуру буржуазии! — закричали с галерки.

Прогремели аплодисменты, молодежь на балконе затянула «С боевым кличем на устах», зал заколыхался, как река в паводок. В проходах между рядами забегали парни в темно-синих, перетянутых ремнями френчах, перед сценой несколько возмущенных голосов потребовали тишины, один из них — низкий и глухой — взывал к полиции.

— Смываемся! — Светловолосый товарищ Карлиса крепко схватил Айну за руку. — Ничего хорошего нас тут не ждет. — Он увлек девушку к выходу.

— В каком смысле? — спросила Айна, но ответа не получила.

Только на улице, уже на порядочном расстоянии от здания театра, когда к ним присоединились еще несколько посетителей вечера, парень сказал:

— Оказывается, вы и в самом деле в политике наивны.

Вечер Райниса не помешает лидерам натравить полицию на рабочих, которые призывают свергнуть власть буржуазии.

— Что вы, собственно, в жизни видели?

— Всякие пустяки, — попыталась пошутить Айна.

— Оно и видно.

Однажды Айна вечером на Дерптской улице стала свидетельницей волнующего события. Впереди нее шагали трое юношей и тихо напевали в такт марша незнакомую молодежную песню о кузнецах и кузницах труда. Из темного переулка вдруг выскочили несколько молодчиков в черных фуражках и с криком: «Долой московских агентов! Бей жидов и красных!» — размахивая дубинками, кастетами и кулаками, накинулись на певших юношей. Рослый мужлан в форменной блузе сбил с ног Айну. Когда пострадавшим на помощь сбежались прохожие, хулиганы скрылись. Явившийся полицейский искать виновных не стал, а накинулся на пострадавших, назвал их буянами, хотя стоявшие вокруг люди потребовали, чтобы он поискал буянов рядом, на Мартовской улице в «Национальном клубе», и задержал драчунов. А блюститель порядка хотел составить протокол о «нарушении порядка» пострадавшими. Обступившие его рабочие заставили полицейского ретироваться.

Две работницы, провожая Айну до трамвая, убеждали ее выступить на суде свидетельницей. Пора взяться за этих чернорубашечников. А то вообразили, что им все позволено.

В свидетельницы Айна не пошла. Уже в воскресенье она должна была сесть в поезд.

В гротенской комнатке она застала одну только жену кузнеца Дагиса.

— В местечке… — сердито отозвалась она на вопрос Айны, где хозяин. — Пропадает по вечерам невесть где, точно дурной.

— С чужим?

— А мне откуда знать? — Мамаша Дагис стала совсем неразговорчивой. Она двинулась к двери, но тут же вернулась: — Чуть не позабыла. Из школы приходили. Завтра в три у директора учительское собрание. Занятия только в среду начнутся.

Заседание педагогического совета на этот раз проходило не так, как в предыдущие месяцы. Без торжественного вступительного слова директора, которое учителя насмешливо называли «нагорной проповедью», без традиционного оглашения повестки дня и без присяжных ораторов. Кратко, едва слышно поздравив коллег с Новым годом, господин Приеде дал слово ксендзу Ольшевскому.

— Религия — основа патриотического воспитания, — поднявшись, начал декан с ярко выраженным латгальским выговором, который своим чуждым громким «о» и верхнелатвийским произношением шипящих резал ухо балтийцев. А их было здесь довольно много. Однако на сей раз чангальское произношение, как они его называли, их ничуть не трогало; казалось, они — само внимание.

«Разве Трауберг, Лиепиня, Шустер и Несауле что-нибудь понимают в происходящем? А утонченная Креслыня?» — Айна с недоумением смотрела на сидевших вокруг широкого канцелярского стола коллег. При блеклом свете, лившемся от стоявшей перед директором настольной лампы под белесым стеклянным колпаком, прочесть что-нибудь на лицах людей было невозможно — они застыли, словно вырезанные из дерева.

«Стараются, наверно, понять, — Подумала она и попыталась сосредоточиться сама. — Должно быть, что-то очень важное…» Если поразмыслить: что это за довод — своеобразие латгальской речи. Одно неясно: как объяснить это внезапное почтительное внимание к тому, что говорилось латгальцами. Слово в слово повторялось то, что обычно перед праздниками говорил инспектор в классах и на переменах в учительской: «Проповедуемому социалистами материализму и земной вере надо противопоставить естественное учение Христа, помочь молодежи понять его и пытаться внедрять это учение в личную, общественную и государственную жизнь».

Напомнив в заключение, что не следовало бы освобождать учеников от платы за обучение и содержание в интернате, Ольшевский, сверкнув лысой макушкой, шумно опустился на стул.

— Господин Трауберг, будьте любезны…

Трауберг читал свою речь по тетрадке и долго теребил угол каждой страницы, прежде чем перевернуть ее. Читал торжественно, не без пафоса, время от времени откидывая назад вихор волос, словно настораживая слушателей: «Обратите внимание на это место!» Но его высказывания ни на волос не отличались от изображенных инспектором ужасов, грозивших человечеству от страны, что расположилась в пятидесяти верстах отсюда.

— Как известно из газет, в одном из городов России воздвигнут памятник знаменитому разбойничьему атаману семнадцатого века — Степану Разину. Видите, к чему это приводит, когда дается воля самым низким инстинктам! — Трауберг на миг опустил тетрадку и металлически холодными глазами взглянул на Штрауха, словно пытаясь приглушить пробудившееся у коллеги стремление что-то возразить. — В Италии сейчас происходит колоссальное народное возрождение. Покрупнее, чем Ренессанс. Это Муссолини. Наполеон тоже был из корсиканцев, — непонятно почему бросил он и снова уткнулся в тетрадку. — Интересы нации требуют, чтобы для восточных разбойников были перекрыты все тайные пути к латышской молодежи. Ради латышской Латвии педагоги должны прибегнуть к истинно спартанскому воспитанию молодежи, воспитывать Леонидов, Таливалдисов, Виестуров, Лачплесисов. В школах должен возродиться дух Иманты.

— А конкретно, уважаемый коллега… — Это был старый Штраух.

— Конкретно скажу я. — Господин Приеде отодвинул колокольчик руководителя собрания. — Время требует теперь другого подхода к вверенным нам воспитанникам, к тем, кого мы готовили служить государству. До сих пор мы были снисходительны к детям, которые хорошо учились, даже если их моральный облик иной раз и вселял опасения. Теперь иное дело. В Риге я был на аудиенции у господина директора департамента. Директор департамента средних школ беседовал со мной лично более получаса. И вы представляете себе, на чем он настаивал? Прежде всего и главным образом на том, что в школе должны соблюдаться интересы государственной педагогики. Сегодня педагог обязан быть благородным борцом против идей и тенденций, вредных национальной Латвии. Поэтому, начиная со второго триместра, наши педагоги должны быть требовательны к юношам и девушкам, стремящимся в высшие круги общества. К вашему сведению, освобождать от платы за обучение на основании свидетельства о бедности будут впредь только самых примерных по поведению, самых преданных государству детей. Впредь успеваемость и бедность не будут единственными критериями при предоставлении государством бесплатного обучения.