Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Словесная перепалка продолжалась несколько часов. Дзенис вернулся в камеру совершенно опустошенный, с больной головой, но довольный. В протокол этот пройдоха вынужден был записать то же, что и чиновник пограничной охраны.

Дерева и инструмент резчика в тюремной камере не найдешь, и Дзенис взял с полки краюху хлеба, отломил корку, крепко стиснул сырой комок. Лепка успокаивает нервы.

Дзениса через несколько дней после допроса перевели из одиночки в общую камеру.

— Надо освободить место отсидевшему в карцере, — сказал надзиратель. Привалившись к открытой двери, он смотрел, как арестант собирает пожитки, и, видно, был настроен поболтать. Но в коридоре стукнула дверь, надзиратель дернулся, словно он чем-то обжегся, и вытолкал его вон, крикнув: — В бараний рог согну!

«Сметливый мужик!» — усмехнулся Дзенис, когда очутился в общей камере, раза в четыре, по крайней мере, больше одиночки и куда более светлой. Оконные стекла и здесь закрашены, но все же здесь было не так темно. Посреди камеры, правда, неказистый, но — стол, по обе его стороны скамейки. Хотя нар тут не было, и заключенные, как видно, спали на лоскутных мешках, которые днем громоздились у одной из стен, Дзенис почувствовал себя здесь вполне уютно. Он понимал, что этот относительный уют создается усилиями самих обитателей камеры, сообща. После долгого одиночества встреча с людьми доставляла не просто удовлетворение, но истинную радость.

В камере было шесть заключенных. Белокурый школьник, видимо, тот, с которым он перестукивался, затем заросший бородой крестьянин, одетый по-деревенски узколицый человек с длинными, вислыми усами, грустный седой старик, парень в зеленом френче и мужчина средних лет с бегающими глазами, в сапогах.

— Постояльца принимаете? — спросил Дзенис, как только вошел в камеру. — Не прогоните? Обвиняюсь по статьям законов о наказаниях бывшей России за свержение государственного строя.

— Ой как хорошо! — кинулся к нему белокурый школьник. Но тут же спохватился, что сказал не то, и попытался исправить промашку. — Я не так хотел сказать! В тюрьме ничего хорошего быть не может. Своему обрадовался.

— Я тоже. — Дзенис улыбнулся и принялся со всеми подряд здороваться за руку. В тюрьме существует неписаный закон: познакомиться со всеми товарищами по камере, едва ты вошел в камеру, и поделиться табаком.

Крестьяне поздоровались молча, как это принято с непонятным еще человеком, мужчина в сапогах — тоже, только парень в зеленом френче, пожимая Дзенису руку, произнес пылкую тираду:

— Извозчик Антон Тидер из самого крупного сухопутного портового города, из местечка Гривы. Посадили меня ни с того ни с сего, за здорово живешь. Прокатил хозяина калкунскои соляной мельницы и на прощание кнутом проучил. Вот и попал на казенный харч, на несколько месяцев, не меньше. А тебе, браток, крепко достанется, — ткнул он кулаком новенького. — Ай-яй-яй, чего только черные да пограничные петушки не брехали про Дзениса. Наслышался я в участке.

— Их брехня меня мало трогает. — Дзенис повернулся к остальным. Фамильярность извозчика его коробила. — Где прикажете расположиться?

— Рядом со мной, на самой середке! — поспешил предложить Федоров. — Параша далеко, никакого запаха и не грязно совсем. На той неделе, в дежурство Усыня, я под стеной керосином почистил…

— Идет! — Дзенис отдал парню свои вещи, чтоб положил. Паренек соскучился по товарищу. Нелегко приходится попавшему впервые в такую переделку.

Про собрание гимназистов ячейки, про ворвавшихся пограничников, допросы, избиения, долгие, жуткие ночи в логове пограничников Федоров рассказал на одном дыхании, за пятнадцать минут, пока они топали по грязной дорожке тюремного двора между поленницами, кучами торфа и каменной оградой, прыгая через бурые, ржавые, как болото, лужи.

Многое из рассказанного пареньком Дзенис и сам испытал в предыдущие аресты: мелкие подлости конвоиров, побои, пытки жаждой, когда на весь день выдают одну лишь селедку, и неожиданный страх оттого, что следователю как будто известны тайны твоей организации, хотя на самом деле он, прощупывая тебя, только пытается отгадать правду. Жизнь идет вперед, но подлецы прибегают к тем же приемам, что злодеи прошлых времен. Выходки пограничников белой Латвии так схожи с проделками царских жандармов, с дикостями помещичьих подручных, о которых он наслышался еще в детстве, когда пас коров у балвского богатого хозяина. Конечно, прибавилось и нечто новое, от века техники и огнестрельного оружия. Так, например, ученика Гирша Плакхина пытали электричеством. Можно себе представить, что парень перетерпел, когда его опутали проводами, которые потом подключили к электросети. А что перенесли девочки, когда им пригрозили расстрелом (согнали в подвал и приказали убрать поленницу, чтобы конвоирам удобнее было целиться). А комсомольского организатора несколько дней подряд лупили по пяткам резиновой дубинкой…

Федоров ничего не сказал о страхах, испытанных им и товарищами, стыдился минутной человеческой слабости, но не хвастал и выдержкой. Казимир Урбан, которого звали теперь Дзенисом, оценил все это. Замечательные люди растут в нашем комсомоле. Они пройдут через годы закалки, станут славным пополнением партии.

— Это школа, — сказал он, когда их погнали с прогулки в камеру. — Только это еще не все, дорогой товарищ. Надо быть готовым к преодолению еще более широких рек страданий. Счастье трудового народа — не цветок, который срываешь на лугу.

Дзенис до самой вечерней проверки провозился с молчаливыми крестьянами. За что их посадили, в чем, собственно, они обвиняются? Оба из одной деревни, в другой общей камере еще один оттуда же. Что случилось в находящейся в тридцати пяти верстах отсюда деревне Пушканы, откуда их пригнали? Неужели это обычный спор из-за межей, как уверяют они, или что-нибудь посерьезней?

Но от них ничего толком добиться нельзя было. Сказали, как зовут, какая дома осталась семья. И ни слова больше.

— А тебе-то что? — спросил более замкнутый из них, Юрис Сперкай. — Каждому самому свой крест нести надо. Тюрьма — не церковь, мы тут одной богоматери молиться не будем.

«Видать, им и самим не совсем ясно, что произошло», — решил Дзенис, который по предложению извозчика Тидера играл с ним в домино. Из намятого, наслюнявленного хлеба и сажи извозчик сделал почти такую же игру, как покупная. Даже с рифлеными краями на костях. Иначе как же человеку в кутузке со скуки не удавиться? Храпеть да думы думать? От дум этих еще с ума спятишь. Извозчик рассказал: когда его в первый раз замели за то, что айзсарга искупал, в его камере один совсем свихнулся. На стены лазил, почему-то в тюфяке рылся.