Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Заключенные всех камер занялись политпросвещением. Они живут этим и ждут от бюро заключенных новости не менее страстно, чем освобождения. Ленинские тезисы были обещаны женщинам еще на прошлой неделе. Через баню, в которую ходят все и где устроены тайники, но и туда нагрянули с обыском надзиратели, еще хорошо, что Федоров успел комок проглотить. Кажется, тюремная администрация и политическая полиция уже пронюхали о связях политзаключенных. Внезапные обыски, изъятие тетрадок с записями, допросы, даже проверки библии происходят чуть ли не каждый второй день. Арестантам общие занятия запрещены, запрещена и общая утренняя гимнастика. «Никаких коммун!» — кричат надзиратели, грохоча связками ключей по решеткам. Уже давно не ведут заключенных из камер одного коридора вместе в баню.

Очевидно, записку Викентия Федоров уже успел поднять. На повороте дорожки, против поленницы, серого комочка не видать. Парень неторопливо шагает за пушкановцем Тонславом, беседует с занявшим в камере место Розена уголовником, взятым за вексельные махинации.

Хорошо, что Федоров так ловко сработал, сообразительный малый, хоть в разговоре медлителен. Но не могут же люди быть словно отлитыми в одной форме. Человечество было бы просто несчастным, если бы все походили друг на друга внешне и поступали одинаково. Хотя в своем стремлении к свободе, социальной справедливости именно такими представляет себе кое-кто людей будущего…

Нестерпимый зной… Хоть одно облачко заслонило бы солнце! Тогда, может, надзиратель вышел бы из тени тюремной ограды и не глазел бы в том направлении, куда Дзенис должен наклониться. Казалось бы, что может быть проще, чем замаскировать комочек в гравии, перемешанном с торфяной крошкой!

Время прогулки уже подходит к концу. Неужели он не найдет выхода, так ничего и не придумает?

Напарник Дзениса, Юрис Сперкай, в который раз рассказывает историю своего несчастья. Скоро суд. Вчера следователь прочел ему обвинительное заключение. Какие страсти и ужасы расписаны там! Из него сделали волостного подстрекателя, чуть ли не убийцу. Одному богу известно, чем это все может кончиться. Засудят его, так жена, Юзитис и бабка с нищенской сумой по миру пойдут. Сперкай страшно взволнован, если им предоставляют грифельную доску, прочие ужасы не кажутся правдивыми.

Теперь Юрис Сперкай еще похлеще отписал бы в деревню соседу Гаспару: «Слушаешь ты кого ни попало и напрасно бранишь свою дочь Аню, что в тюрьму она попала. Гордиться бы тебе ею! Она муки эти ради счастья людей принимает».

— Подобью жену и сынишку, пускай не сдаются на милость брата Казимира, — негодовал Сперкай. — Нет мне жизни, пускай и ему, кровопийце, не будет. Шабры в саду ему и яблони и вишни пообрубали. Пускай выкурят, как барсука из норы!

— Захотел и жену, и сына в тюрьму засадить. И так им несладко, — старался как можно спокойнее вразумить Юриса Дзенис, хоть и трудно давалось ему это. — Может, еще велишь им подкараулить негодяя с ножом? Так ты как раз добьешься того, что на руку врагам. Будут кричать, что защитники трудового народа убийцы и поджигатели. Честный латгальский крестьянин сам сунет господам пирог в горло. Мол, нате вам, нате вам, дорогие угнетатели, постарался я для вас! И дадут тебе лет восемь каторги. Ты уже забыл, что говорил, когда обзор газеты на прошлой неделе обсуждали? Что там про генерала Радзыня сказано было. В Латгале все преступники — коммунисты, купленные на московские деньги.

До чего трудно иной раз втемяшить упрямому крестьянину бесспорную истину! Казалось бы, он понял уже, что такое жизнь, а тут опять его мысли будто вспять покатились, точно камень в воду. Вот и наглядный пример к словам Ленина о крестьянской ограниченности. И, видно, это именно так: чем отсталее местность, тем ограниченнее живущий в ней мужик.

Тюремная почта прямо жгла Дзенису руку. Ждать больше нельзя. Надзиратель уже поплелся из тени на жару, по инструкции оправляя, одергивая френч: в коридоре или на лестнице можно попасться на глаза кому-нибудь из начальства. В этот момент отвернулся от внутреннего двора и часовой на вышке, надзиратель же еще не успел проверить все пуговицы и ремни.

И тогда Дзенис быстро оторвался от Сперкая, словно за что-то зацепившись, споткнулся и упал на руки в пыльную землю, но тут же вскочил. На сей раз он выпрямился недостаточно быстро. Сразу трое: коридорный-уголовник, пушкановец Тонслав и Федоров — оглянулись. Дзениса прошиб пот.

Надзиратель, кажется, ничего не заметил, и когда первая пара арестантов подошла к повороту, он кивком направил их к ненавистному зданию с забранными черными решетками оконными проемами.

— Кончать!

Загремели железные двери, но надзиратель шествие остановил: отстал коридорный.

— Оглох, что ли, — и разразился отборной руганью. — Чего мнешься, точно баба, не знающая, где присесть!

Надзиратель разозлился: сейчас схлопочешь! Он было замахнулся отстегнутой от ремня резиновой дубинкой, еще миг… Нет, теперь и он что-то увидел и тоже склонился к тому месту, где недавно шарил руками споткнувшийся Дзенис.

В камеру Дзениса уже не пустили. Вызванный тюремщиком старший надзиратель погнал его в канцелярию. Старший надзиратель шел впереди, держа на ладони вещественное доказательство: комок исписанных полосок папиросной бумаги. За ним — разоблачитель антигосударственного преступника, дежурный тюремщик.

— За отказ признаться, кому предназначался преступный материал, назначаю семь суток карцера и штрафной месяц: без переписки, без передач, без свиданий, с изоляцией в одиночке, — объявил, глядя в потолок, начальник тюрьмы, злой, тощий старик в высоком, крахмальном воротничке, подпирающем подбородок. — Преступные материалы будут переданы прокурору.

«После длительного карцера еще месяц без товарищей. — Дзенис тяжело ступал по грохочущей железной лестнице в подвал, в глухую клетку. — Дополнительное расследование, новое дело, и к ожидаемому сроку добавят еще несколько лет. Долго, ой как долго, милая Валя, мы не увидимся с тобой!»

Но не об одной Вале он думал теперь. Что станет с коллективом? С занятиями в камере? Но поскольку в гротенской тюрьме всего лишь одна одиночная камера, на эти семь дней, что Дзенис отсидит в карцере, Викентия переведут в общую камеру. И Викентий продолжит начатое Дзенисом. Борьба не утихнет. Этот закон не теряет силу и в тюрьме.

Из тюрьмы через город, пригреваемый ласковым солнцем бабьего лета, арестанток вели вместе, но едва они очутились в здании суда, как конвоиры их разъединили, запретили переговариваться, поворачивать голову. У главного входа толпилось множество народу, в зале суда, где шел суд над крестьянами деревни Пушканы, было очень шумно. Даже сюда, за толстые, царского времени кирпичные стены, доносился гомон беспокойных голосов. Старший конвоир задержался в канцелярии, а его помощники поставили политзаключенных лицом к стене на изрядной дистанции друг от друга.