Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Арестантки завернули на улицу Святой Троицы. На одну из самых тихих в Гротенах. Только по воскресеньям и в церковные праздники здесь бывали богомольцы, крестьяне окрестных деревень. Они тянулись от лавки Копиловича, где оставляли во дворе лошадей и повозки. Весной и летом улица перед началом богослужения пестрела богомолками. Рассевшись на траве, они разворачивали платки с цветами и зеленью, с тем чтобы их благословил ксендз, доставали молитвенники и церковную обувь. Натягивали на натруженные, красные и потрескавшиеся на резком ветру икры белые или гарусные чулки, с трудом впихивали ноги в усохшие туфли или полуботинки и затем торжественно и степенно поднимались наверх. А вообще обитатели улицы Святой Троицы предпочитали находиться тут как можно меньше, и дети из здешних домов обычно бегали на берег реки или еще куда-нибудь.

А сегодня на этой улице почему-то царило праздничное оживление. Ворота огородов распахнуты, в них толпились женщины, словно ждали проезда знатных особ; шныряли дети, не обращая никакого внимания на конвоиров, отгонявших их к обочине дороги. Арестантки уже наполовину поднялись на церковную горку, когда в переулке показалось двигавшееся из центра города шествие — главным образом мужчины в темной рабочей одежде, кое-кто даже без шапки, взволнованные и торопливые.

— Черт побери! — завидев рабочих, обер-сержант окинул беглым взглядом низкие, словно осевшие в землю домишки. Затем указал конвоирам на обнесенное достаточно высокой оградой здание и скомандовал: — Ввести за ограду! Подальше от забора!

Конвоиры затолкали арестанток во двор, за глухие ворота с округлым верхом и, поднявшись на носки, поглядывали из-за щелястого дощатого забора на улицу.

— Демонстрация… — заключила Анна Упениек, вытянув длинную, как у аиста, шею. Пусть ругается капрал, она должна увидеть, что творится за серым, потрескавшимся от дождя и ветра забором.

Взволнованные голоса гудели как раскаты весеннего грома. Понятно было, что какая-то злая сила пригнала людской поток с Большой улицы и рыночной площади на тихую окраинную улочку. Арестантки увидели черных всадников, полицейских на разгоряченных конях. Лиепе показалось, что среди них мелькнула голова учителя химии Трауберга в кепи со сверкающей кокардой. Но в такой сутолоке и на таком расстоянии ошибиться немудрено.

С колокольни недалекой церкви, словно подхваченные ветром, полетели листки. Точно стая голубей, они закружили в воздухе и посыпались на огороды, дворы и улицу.

Против ворот, за которыми перепуганные конвоиры прятали арестанток, вспыхнул подобно огромному алому цветку флаг. И под ним, словно в отсвете пламени, Айна Лиепа увидела сосредоточенное, одухотворенное лицо Станислава Шпиллера. Она рванулась к нему, но конвоир опередил ее, схватил и отбросил в глубь двора, за дом.

А на улице пели старую латышскую революционную песню:

Однообразная, бедная сторона, край болот, трясин, мхов. Насколько хватает глаз, кругом один торфяник с хилыми сосенками, узловатыми ивами и острой травой. Хутора с двумя-тремя обшарпанными строеньицами. Ни тучных нив, ни медовых клеверных полей, ни садов, ни богатых домов с крышами под черепицу или дранку, а над ними шесты радиоантенн и ветряки. Ничего такого, что в других сельских местностях Латвии определяется словом «красивый». И все же край этот такой бесконечно близкий! Кричит в тумане вспугнутая птица, сонливо стрекочет в кустике полыни кузнечик и тут же, рядом, скрипит коростель. Глубоко, как усталый человек, вздыхает на всполье лошадь в ночном. И все это находит отклик в душе, бурлит и звучит десятками струн, когда после долгого отсутствия попадаешь в родные места…

Анна Упениек вернулась на пушкановскую сторону ранним июньским утром. Босые ноги ласкала росная трава. На болоте благоухали брусничник, осока, кувшинка и багульник. Было легко и радостно. Она пела бы, если бы не стеснялась своего осипшего, потускневшего за долгие годы заключения голоса.

Анна шагала не спеша, местами останавливалась, чтобы пристальнее вглядеться в желанные пейзажи родной стороны, о которой так много думала.

Она возвращалась не обычной дорогой от ближней станции Пурвиены. Анна ехала до Ерсики, находившейся в восемнадцати километрах, довольная, что на сэкономленные деньги купила гостинцы племянницам, детишкам брата. Конечно, она могла бы достать деньги и в Даугавпилсе, не тратя отложенные на билет. Ей хотел помочь отец Ривы Берман, к которому она зашла передать привет от оставшейся в заключении дочки. Анна ведь делила тюремные тяготы с его несчастной дочкой. «Деньги тебе нужны? Бери…» — сказал старик, протянув свой потертый кошелек. Но Анна не взяла. Считала, что пройти по ночной прохладе восемнадцать километров не так уж трудно, и сошла с поезда ночью, в Ерсике. Нарочно выбрала более дальний путь, чтобы идти в Пушканы через Глиняную горку, с которой в детстве часто смотрела в деревню, лежавшую в низине Болотного острова. Анна решила сперва взглянуть на нее, а уж потом идти на вырубку, где теперь хутор Упениеков.

Все больше развиднялось, наступал день. Вон там в тумане уже можно различить пушкановские строения.

Совсем немного домов осталось на месте бывшей деревни. Вокруг скособочившегося распятия — открытое поле, где одинокий старый дом Спрукстов совсем скрылся за разросшимся кленом, несколько лет назад совсем незаметным. Подальше от Спрукстов, в другом конце улицы — дом айзсарга Антона Гайгалниека; видна по-дурацки выкрашенная в национальные красно-бело-красные цвета труба, за домом неказистый хлев, клетушка-будка, поставленная непонятно для каких нужд на месте огородных грядок. Там, где стояли дома Упениеков и Сперкаев, — совершенно новые постройки: жилой дом с двумя трубами и мачтой радиоантенны на коньке, против него каменный хлев под шиферной крышей, высокая клеть, сарай и еще одна постройка в бывшем яблоневом саду Сперкаев. Богатые здания! На вид почти такие же, как у брата ксендза Велкме на берегу Дубны или у балтийцев Пекшана и Озола.

Это было все, что осталось от Пушканов. Дальше на юг, в сторону Прейлей, на берегу болота, где раньше белел березовый молодняк, теперь раскинулись поля. Только дуб, который когда-то простирал свои ветви над крышей домишка мамаши Русини, стоит по-прежнему, протягивая искалеченные сучья, а на одном из них с незапамятных времен колесо для гнезда аиста.

Анна оглянулась на мызу Пильницкого, на пастбища, где подобно каменным глыбам торчали дома новохозяев под соломенными крышами, а вокруг ни заборов, ни деревьев. Неприглядная картина. Она отвернулась, по тропе начала спускаться к вырубке. Березовая роща за пастбищами деревни поредела еще сильней, зато звонко потряхивали серо-зелеными листочками разросшиеся стройные осинки. Она кашлянула, и сразу в ближнем доме залаяла собака. Затем то ли у Спрукста, то ли у Гайгалниеков кто-то порывисто дернул дверь и низким мужским голосом крикнул собаке: «Возьми!»