Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Радость от встречи с родной стороной растаяла. Это «возьми!» вернуло Анну к действительности, заставило вспомнить, кто она сейчас и что ее ждет. Теперь она человек «без права жить в столице Риге и в пограничных зонах, без права занимать должность, избирать и быть избранной»… Это объявил ей в Даугавпилсе чиновник в накрахмаленном воротничке, с вылизанным черепом и наказал по прибытии на место жительства явиться в полицию и там отметиться.

За осинками начиналась вспаханная болотная земля. Большая канава, как широкая, вырытая кротом черная борозда, извивалась по всей котловине; угрожающе ощетинились корневищами как попало накиданные груды пней. Поближе к мели, между кучами коряг, простирались пожелтевшие яровые и несколько уже зацветших картофельных борозд. Дальше, на крепи, в заветрии, за орешником, елками и липками — хутор родителей и брата «Упениеки».

«Упениеки» навряд ли могли бы порадовать кого-нибудь, хотя поставлен хутор еще пять с лишним лет тому назад. Хлев на известняковом фундаменте, под соломенной крышей, с обеих сторон к нему прилеплены пристройки со сплетенными из прутьев стенами и соломенными перекрытиями. Клетушка и кладовка для овощей перевезены сюда из деревни. Жилой дом не достроен: крайние окна заколочены горбылем, крышу только частично покрыли дранкой, часть покрыта чем попало.

Когда Анна вошла во двор, из пристройки к хлеву выскочил рыжий пес и кинулся к ней с яростным лаем. Анна, отмахиваясь узелком, пыталась задобрить собаку:

— Ну, Жучка, ну, ну!

Жучкой звали дворовую собаку в Пушканах, и Анна решила, что преемницу зовут так же. А собака все кидалась на нее и отстала лишь тогда, когда, подтягивая на ходу наспех надетую юбку, выбежала хозяйка «Упениеков».

— Волк, уймись, окаянный!

— Доброе утро, Моника! — Анна переложила узел в другую руку и поздоровалась с невесткой. — Ну и зверь… На самом деле волк.

— Без хорошей собаки нельзя. — Моника смахнула со лба растрепанные волосы. — Кто только нынче не шляется. В прошлое воскресенье двое бродяг половину репных грядок попортили, — по-старушечьи брюзжа, жаловалась она. И, окинув золовку беглым пытливым взглядом, устало добавила: — Ну, пойдем в избу, все там… — И впереди Анны зашлепала босыми ногами по твердой, утоптанной потрескавшейся дорожке к распахнутым дверям.

В забитых домашней и хозяйственной утварью сенцах Анна споткнулась об отставшую доску.

— Оступилась? — оглянулась Моника и проворчала: — Ноги переломать можно… Сколько ни говоришь, никак гвоздь вбить не удосужится.

В первую минуту Анне показалось, что она опять попала в общую тюремную камеру. В душном квадратном помещении вдоль стен нары и кровати, лишь около стола и за бурой кирпичной печью чуть посвободнее. Анна отступила и оказалась перед полуодетыми домашними, только что поднявшимися с постелей. Сгорбленный, словно он взвалил на плечи непосильную ношу, отец. Петерис с темным, как его пакляная рубаха и куцые штаны, лицом, мать, такая тощая, что ее можно запросто на руках унести, а подальше, в углу, на лежанке, точно птенцы в гнездышке, копошились две белые головки. Домашние уставились на Анну округлившимися глазами и, словно по уговору, все молчали.

— Здорово живете! — сказала Анна.

— Здорово… Добрый день… — кинулась к ней мать с распростертыми объятиями и, всхлипывая, обняла дочь. — Аннушка, Аннушка! Господи Иисусе, царица небесная! Глаза выплакала, все тебя поминая, молилась за тебя господу…

Всхлипывала и лепетала она долго, у Анны даже руки устали поддерживать ее. И когда мать наконец все же отступила, остальные уже почти успели одеться. Моника гремела кольцами плиты, и обе спорхнувшие с лежанки белоголовые малышки, прижавшись к столу и посасывая пальцы, смотрели на гостью, на стонущую бабку, отгоняя жужжавших вокруг их голых ножек мух.

Анна развязала узелок, достала купленные в Даугавпилсе цветные кубики фруктового сахара, подозвала малышек и, угощая, выяснила, какая из них Гунтите, какая Теклите и как они пасут свиней. Затем села на скамейку рядом с Петерисом, который пыхтел, пытаясь обуть усохшие постолы.

— Не думали, что ты ночным поездом. Собирался с утра в Дунаву ехать, по дороге сказал бы стрелочнику, чтобы ты подождала, пока обратно поеду.

— Ты сегодня в Дунаву? Молоть?

— Бревна на пилораму повезу.

— Вы лесу прикупили?

— На какие шиши? — стукнул брат по полу обутой постолой.

— Казимир Сперкай велел, — объяснил отец. — За то, что банку поручился. Как строиться начали, так в долги влезли. Каждые три месяца вексель продлевай. Нужна его подпись, так он…

— Так он и пьет нашу кровь. — Петерис так стукнул ногой об пол, что сосавшие сахар малышки присели.

«Забитые», — решила Анна и инстинктивно отодвинулась от брата. Мать и Моника заговорили наперебой. Кровь-то пьет, а как иначе вывернуться? Нынче ведь не то, что было: прижимала нужда, так на заработки или стройку уходили. Теперь балтийцам и польских, и литовских работников хватает, в городах фабрики больше стоят, чем дымят. Скупщики льна бракуют все. А сколько за яйца, ягоды и грибы выручишь? Вот начнет Анна работу искать, так узнает, почем фунт лиха.

— Ты из-за Анны голову не ломай, — бросил Петерис.

— Мне чего ломать… — Моника швырнула крышку горшка, только загремело. — Вот посмотрю я, чем ты ее кормить будешь. На керосин, на коробку спичек сантимов не хватает. Третий год в одной и той же косынке в церковь хожу… Осенью Теклите опять в школу погонят.

— Уж как-нибудь все вместе проживем. У тебя, Моника, никто ничего не отнимет! — прервал Гаспар сетования снохи. Но она уже опомнилась, поспешила смягчиться.

— Аннушка, проголодалась, наверно? Налью тебе кружку молока, пока похлебка сварится.

— Спасибо, мне есть еще не хочется. Вот прилечь бы… В клети или где, поспала бы сперва…

В клети негде, а в сарае пока нет ни охапки сена. Уж лучше на сеновале, там хоть солома есть. Но если Аня хочет, чтобы ей никто не мешал, то может поспать в баньке. Та у них в осинах, около ямы для пруда. Только захочет ли она в бане?

— Было бы чем укрыться…

— Я сейчас, дочка. — Мать со стуком откинула крышку платяного сундука, в комнате запахло багульником и табаком, который обильно пихали в зимний сундук от моли.

Провожая дочку в баньку, Гаспариха все сокрушалась, пеняла на трудные времена. Петерис вместе с Моникой несчастье в дом накликал. Какой она злой, какой себялюбивый и жадный человек! Скрутила она Петериса, вертит им как хочет и всем нам на голову села. После свадьбы копейки в дом не принесла. Стыдно людям в глаза смотреть. У Гаспарихи, у старой хозяйки, в кармане копейки никогда нет…

— Ну теперь ты, дочка, мне давать будешь… — плаксиво заговорила Гаспариха, взбивая накиданную на полке солому.