Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Карцер дали. За откровенность на суде, — громко говорил он, не обращая внимания на окрики надзирателя. — Ну чего разорался-то? Может, в какой похуже карцер посадишь? У вас, в вашей богадельне этой, только один и есть. Ну, бывайте здоровы! Жаль, что на клопов больше не поиграю! Нечего будет Дзенису ловить по ночам.

— Смелый мужик, — похвалил Федоров. — Такому сам черт не брат.

— По-русски про таких говорят: «Парень сорвиголова». Такие, как он, на геройские поступки порою способны, на легендарные дела. Но они все-таки всегда были и будут анархистами, негодными для по-настоящему большого дела, руководимого единой мыслью, единой идеей. Социализму нужны люди другой закалки: знающие, сознательные, дисциплинированные. Потому, товарищ, надо заботиться о том, чтобы было побольше таких людей.

И в этот вечер вовлечь пушкановцев в общий диспут не удалось. Крестьяне все еще делали вид, будто слова Дзениса их не касаются. Но когда Дзенис заговорил о мошенничествах с землями государственного фонда, Сперкай вдруг ощутил жажду. Достал котелок с водой и долго пил.

В пятницу пушкановцев повели к следователю. Вскоре в камеру ворвались с обыском. Арестантов выгнали в коридор и так яростно ворошили тюфяки, что из двери клубами валила пыль. Бушевали долго, и, хотя надзиратели не переставали орать, запрещая переговариваться обитателям разных камер, Дзенис все же ухитрился выяснить причину спора Гарнача и Леузниека с Дагисом.

Нет, никакой Дагис не предатель, и товарищи были к нему несправедливы. И их, и кузнеца буржуазная власть обвиняет в одном и том же преступлении: в революционной деятельности; политуправление и суд применят к ним одни и те же статьи закона. Дагис ничего не выболтал, никого не предал. Неважно, что он формально числится в социал-демократической организации, что написал Дабару письмо. В тюрьме Дагис наш боевой товарищ, мы должны принять его в коллектив политических и делиться с ним всем, что мы имеем.

Когда надзиратели загоняли арестантов обратно в камеру, они основательно обыскали и Дзениса, и Федорова, и Гарнача. Искали какую-то тайную переписку. Стало быть, донес кто-то. Но кто именно? Крикливый надзиратель или коридорный-уголовник? Хуже, если это кто-нибудь из обитателей камеры.

Пушкановцы вернулись в камеру незадолго до ужина, когда уже успели ее прибрать. Скамейки, тюфяки и все пожитки уже разместили по местам, пол подмели. Только в воздухе еще плыла поднятая во время обыска пыль, щекоча в носу и горле.

Пушкановцы были обозлены и тихо переругивались друг с другом. Ну и шальной же этот Тонслав! Вздумал выкладывать следователю то, что не надо: о самозваных землемерах, о том, как люди выложили деньги господам землеустроителям и что говорил Петерис Упениек. Теперь их так скоро на волю не отпустят. Всю посевную страду в тюрьме протомятся! А нынче весна ранняя выдалась. Вовремя семена в землю не бросишь, зимой нищенскую суму на шею вешай.

— Стало быть, сгущаются над вами тучи? — спросил Дзенис. — Свидетель, наверно, айзсарг?

— А ты откуда знаешь? — испугался Сперкай. — Известно, айзсарг. Дурной Антон Гайкалниек, а брат мой, будь он неладен, и того хуже, леший бы его побрал! И ты Гайкалниека знаешь? Ну да, ты ведь с Аней, дочкой нашего Гаспара, знаком.

— После ужина потолкуем, когда надзиратели на ночное дежурство заступят.

В тот вечер Сперкай рассказал Дзенису историю деревни Пушканы. Долгое молчание, казалось, извело его. И теперь ему хотелось рассказать про все, что накипело: обо всем, что перевидал, пережил и передумал.

Ах, эти помешанные на деньгах люди! Настоящие змеи подколодные, того хуже. Брат донес, что пушкановцы коммуну желают организовать, на хутора переходить не хотят. Потом они как будто на Рождество коммунистические листовки разбросали. И Гайкалниек со своей спятившей старухой матерью теперь в самых главных свидетелях. А ведь никто в деревне ничего такого не говорил, просто рассудили миром, что переселяться надо тем, кому на месте не сиделось. Хотя бы брат Сперкая, известный бродяга. Если хочет, пускай дом хоть на две части распилит, пускай свои три бревенчатые стены берет и уматывает с земли, которая чужим потом полита! Богоматерь свидетельница, что ничего помимо этого не говорилось. А судейские господа верят жуликам, таким, как Гайкалниек. Ну где же правду искать? Зарыта правда эта, как люди говорят.

— Не зарыта. Народную правду не зароешь.

Тюремщик застучал по двери, чтобы замолкли. Пришлось замолчать.

— Жаль! — сказал мрачный Розен. — После такого разговора надо было бы песню спеть. Про коммунаров, как генералы обещают им землю в могиле. Чтоб поняли, у кого сила.

— А ты такие песни знаешь? — подвинулся Дзенис к Розену.

— Знаю. И песни красных стрелков знаю… — Розен шумно заерзал на пыльном тюфяке. — Мне сейчас прямая дорога в латвийскую Сибирь — в Даугавпилс. Слыхали, какая там тюрьма? Рассадник чесотки, тифа и черт знает чего еще. Начальником там Заринь, тот самый, что в Валмиере был, когда там одиннадцать комсомольцев расстреляли. Первейший костолом на всю Латвию.

Августовское солнце жжет, как раскаленная печь. На пятачке между тюремным корпусом, баней и внешней оградой из красного кирпича, где медленно плетутся по кругу арестанты, жара еще невыносимее. На дворе раскаленный в каменной щели воздух недвижим и страшно едок. После нескольких кругов у заключенных свербит давно жаждущая бани кожа, голова совершенно дуреет. Нет охоты поговорить с напарником, нет желания думать.

А думать надо. Взвешивать все, что видит глаз. Как повернулся к тебе надзиратель, что делает часовой на вышке над оградой, что мог бы увидеть на дворе старший надзиратель из крайнего окна тюремного здания. А также — заметит ли вошедший через наружные ворота, если ты на миг споткнешься о выбоину, потеряв равновесие, клонишься к краю дорожки, пальцами коснешься условленного места, между гравием и мусором, чтобы спрятать похожий на камешек комочек — почту для женщин с первого этажа. Важнейшее послание, быть может, самое важное из всех когда-либо доставленных в последнее время из камеры в камеру. Товарищи первого этажа с его содержанием приблизительно уже знакомы из перестукивания — арестованные весной ребята уже четыре месяца находятся под следствием и научились так ловко перестукиваться с верхними, нижними и соседними камерами, что, помимо передачи всякой информации, они ведут и сугубо личные разговоры, например, Викентий Русин из одиночки с Анной Упениек из третьей камеры.

В посылке, которую Дзенис должен незаметно оставить на краю дорожки, на этот раз — глава из «Государства и революции» Ленина, с огромным трудом переправленная в тюрьму, переписанные из книги страницы и резолюция двадцатой конференции Компартии Латвии. Дзенис этот документ изучил. А все что знает Дзенис, должны знать и остальные политические заключенные.