Арон Эрлих - Молодые люди

Но рядом с этими многообразными картинами большой жизни, видимыми или только угадываемыми с высоты карнизной кладки, мог Алеша отмечать под собой на земле и мелкие огорчительные подробности человеческого житья-бытья. Вон опять паренек, потерявший и шапку и облик человеческий, бредет зигзагами по тротуару; две девчонки, выбравшись из магазина, опасливо сторонясь встречного забулдыги, на ходу оживленно рассматривают только что сделанные покупки — вязаные шерстяные кофточки, лакированные пояски. Свора дворовых собак, науськиваемая злым мальчишкой, выгнала из ворот неведомо откуда забредшую чужую корову, и она, преследуемая остервенелым лаем, тяжело трусит через улицу, пересекает только что проложенный трамвайный путь, уходит на пустырь, после чего вся свора, затихнув, с чувством исполненного долга возвращается, деловито помахивая хвостами, скрывается за ворота между двумя большими, уже обжитыми новенькими корпусами с вывешенным для просушки на балконах выстиранным бельем…

Так сменялись дни. Уже за проемами окон реяли пухлые снежинки, падали и подымались, гонялись друг за дружкой вкось и вбок. Туманное, тусклое, катилось за ними солнце, и уже после пяти часов дали окутывались тишайшими, синеватого отлива, красками. С этих именно пор Алеша начал все чаще вспоминать о доме: что-то теперь в Москве? Как хотелось ему хоть на миг увидеть березку в глубине чужого двора, что видна из окон кухни: конечно, она опять оделась в пуховой легкости шубку, и шубка эта по временам от порывов ветра дымится искристой пылью. А за станцией метро «Автозаводская» сразу по выходе из теплого тоннеля так вкусно пахнет по утрам: там возле булочной в час перед первой сменой всегда разгружают крытые машины, полные свежеиспеченного хлеба. А с конечных остановок автобусов и троллейбусов сотни, тысячи рабочих спешат на завод, и Алеша, сливаясь с их потоком, бывало, шел вместе со всеми через обширный сквер в снегу и вскоре улавливал запах нагретого железа, сохнущей краски — привычный, волнующий запах своего завода. Вот уже и проходная… Как весело, как шумно и бодро начинался день в цеху, среди стольких станков, обрабатывающих детали мотора!.. А здесь… здесь все-таки чужбина, — сердце еще не прилепилось к новым местам, какие бы замечательные дела ни творились кругом… Нет, еще не отобрало сердце в новой жизни ничего такого, с чем можно было бы породниться, как стой березкой, или с памятным щелкающим звуком турникета в проходной автозавода, или с круто выгнувшейся двойной аркой ночных огней через мосты на Москве-реке… «Хватит! — с раздражением, почти гневно одергивал Алеша себя в минуты особо острых припадков вот таких сопоставлений прошлой и нынешней своей жизни. — Стоп!.. А то еще заскулишь, заскучаешь, как этот бродяга и вор с клеймом «трын-трава»… Точка! Здесь теперь твой дом, здесь, Алексей Громов!.. Запомни навсегда: здесь — и ни в какой другой точке мира!».

Однажды в метельный вечер Алеша получил новое письмо от Толи Скворцова. Такие минуты связи с прошлым всегда были праздничны.

В комнате Юра Самохин решал тригонометрические задачи, Королев тихонько бренчал на гитаре. Оконная рама обрастала снаружи по граням все более толстыми валиками снега от ударов вьюги. Алеша уселся за стол, под свисающую с потолка лампу, сдержанный, медлительный, готовясь долго упиваться письмом друга. Поначалу ничего особенного не было в том письме: оштрафовали Толю за переход улицы в недозволенном месте, — теперь, с отменой гудков на московском транспорте, круто обходятся с пешеходами; Коля Харламов потихоньку растаскивает по букинистам специальную библиотеку покойного отца; с Наташей Субботиной творится что-то неладное — стала она молчаливой и грустной; недавно пудовой силы сосулька обвалилась в оттепель с водосточной трубы, со страшным грохотом ударилась оземь и рассыпалась вдребезги буквально перед самым носом Толи, — так побывал он в нескольких сантиметрах от того света…

Но потом Толя писал:

«Помнишь, я тебе говорил, что в самый день твоего отъезда встретился с Евгенией Николаевной и проводил ее потом домой. Помнишь? С тех пор вон уже сколько времени прошло, и в четверг на прошлой неделе, уже в довольно поздний час, потянуло меня снова в тот приарбатский переулок, где она живет… Зачем? А я почем знаю! Поднялся по лестнице на третий этаж, позвонил — и испугался, уже готов был по-мальчишески бежать… А Евгения Николаевна очень обрадовалась мне. Ах, Алеша, какая она умница, наша старая учительница, какое это доброе, чуткое сердце! Опять расстался я с нею, точно сказочной живой воды напился, ушел с чувством обновления, осчастливленный, будто неоценимый клад нашел. Удивительное дело: слушаешь ее — и самые простые истины вдруг становятся откровениями. Привычные, уже стершиеся от долгого употребления слова внезапно обновляются, сверкают, блестят…

Говорили мы о разной разности. И про тебя говорили, и про меня, о наших университетских делах, и о том, что происходит в твоих дальних краях.

А потом она подносит мне открытую коробку конфет — шоколадный набор, — дескать, угощайся. А ты знаешь, я не охотник до сластей. Конечно, благодарю, отказываюсь. Но она сама разворачивает трюфель, улыбается, сует мне в рот, как маленькому, и говорит: «Милые вы мои мальчики, так вы сильно обеспокоены, что я за вас совершенно спокойна». Она положила мне на колени свои маленькие, но такие крепкие, уверенные руки с тонкими пальцами и сказала ещё: «У вас у обоих заветный огонек в сердце. Смотрите, берегите его».

Были в письме еще несколько последних строк, в которых Толя, вдумываясь в слова учительницы, говорил о далекой ленинской цели, о том, что ленинский огонек в сердце — источник человеческой собранности и целеустремленности. Есть в человеке эта основа — и он деятелен, благороден, терпелив в испытаниях, честен в мыслях и поступках. Нет ее — и он эгоистичен, жесток, лицемерен, падок до всякой мерзости…

Прочел Алеша письмо друга и огляделся в комнате. Звенит тихонько гитара у Вадима — ничего ему на свете не нужно, кроме вот этих часов бездумного и беспечного отдыха. Уткнулся в книги Юра Самохин, — этот совсем из другого теста, минуют дни — добьется он своего, будет инженером. Обязательно будет!

Из коридора доносится все усиливающийся гул, слитные крики множества голосов: конечно, опять где-то день рождения! Ох, что-то уж очень много «дней рождения» в общежитии, — должно быть, празднуют ребята «и на Антона и на Онуфрия»…

— Кончил? — обрадовался Вадим, заметив, что Юра прячет книги и тетради в ящик тумбочки.

Гитара в ту же минуту зазвенела громче, носок башмака у Королева стал подыматься и опускаться в такт. Вадим дал волю голосу: