Арон Эрлих - Молодые люди

Настольный перекидной календарь был едва различим в сгустившихся сумерках. Коля оставил в покое стеклянную плиту и склонился ближе к листкам на подставке: среда. А к субботе обязательно надо добыть сотенную. Компанией решено поужинать в ресторане. И то все пойдут с девушками, а он не может себе этого позволить…

Были, правда, и такие мысли: а не следует ли помнить, что отца больше нет?..

Но Коля очень рассердился на эти мысли, помянул даже черта и в самоутешение объявил всему миру окружающих его вещей в комнате: «Что будет, то будет… А, живем, пока живется!»

На другой день в отсутствие матери он набил книгами уже не один маленький чемоданчик, а два больших и отвез их к знакомым букинистам. В последний разочек!

Ночь с субботы на воскресенье Коля провел в ресторане с Ивановским и братьями Голубовыми, а потом весь день отсыпался.

В комнату к Коле, кажется, не раз стучались и мать, и Настенька. Казалось, что в доме творится нечто необычное, — кто-то приходил и уходил, слышались чужие спокойные голоса вперемежку с маминым, растерянным, смущенным… Безусловно помнит Коля только одно: как он однажды приподнялся с постели и жадно пил воду прямо из графина, пил, пил, заливая себе подбородок и раскрытую грудь, пил, стараясь избавиться от противного ржавого вкуса во рту, а там опять заснул.

«Фу, гадость!» — с этими словами он окончательно проснулся в зимних сумерках. Утро или вечер? Все еще воскресенье или уже понедельник и надо вот-вот в университет?

Пока Коля разбирался в этом, в комнату снова постучалась мать.

— Ты встал наконец?

Он ответил, что сию минуту оденется и откроет.

Неузнаваемо суровая мать вошла в комнату. Открыла свет. Положила на стол перед сыном рукописный каталог домашнего книгохранилища.

— Полюбуйся! — пригласила она.

Коля машинально полистал знакомую тетрадь в толстом переплете. На страницах ее появилось множество крестиков красным карандашом на полях.

— Чем прикажешь здесь любоваться? — спросил Коля, хотя сразу понял, что значат эти крестики.

Варвара Алексеевна с неожиданной быстротой, ловкостью и силой выхватила из его руки тетрадь, ударила ею сына по лицу.

— Теперь понял?

— Теперь — да. Теперь все ясно.

— Садись.

Он не послушался, принялся разгуливать по комнате, тихонько усмехаясь и по временам укоризненно поматывая головой.

— У меня нет больше сына… Я потеряла и сына тоже… Вор! Грабитель в доме, а не сын, не друг, не помощник.

— Какие страшные, мелодраматические слова! Да, я продал кое-какие книги, когда мне это понадобилось. Продал, потому что имею на это столько же прав, сколько и ты…

— Молчать!

— Молчу.

— Где ты болтался нынче ночью?

— Ты приказала молчать.

— Где ты ночевал сегодня? Отвечай. Я требую.

— Решительно не узнаю тебя сегодня, мама. У тебя и голос нынче — как у бормашины в действии… Где ночевал? Как видишь, дома. Вот и постель еще не убрана… А где был? Погулял немного, развлекся с товарищами. Только и всего.

— Где? В каком притоне? В какой вашей «хазе»… или «малине»? Как это у вас называется?..

Он рассмеялся.

— Товарищей моих ты отлично знаешь. Миша и Сережа Голубовы, Олег Ивановский. А «хаза», как тебе угодно выражаться… ну что ж… и «хаза» тебе хорошо известна: это один из лучших ресторанов города, куда ты так любила ездить с отцом.

Варвара Алексеевна пристально поглядела на сына, потом опустила глаза.

— Как я гордилась тобой, пока ты был мальчиком… Сколько надежд… Первый ученик, золотой медалист!..

Она приложила пальцы к вискам и грустно смотрела себе под ноги.

— Раз навсегда запомни: если в доме пропадет еще хоть соринка… — начала она и тут же умолкла, что-то долго обдумывала, продолжая потирать пальцами виски. — Сегодня, — снова заговорила она, но уже совсем тихим, замученным голосом, — сегодня я пропадала со стыда перед чужими людьми… Приходили из МВТУ — и ушли, ничего не сказав… Не знаю, придут они еще или не придут… А ушли ни с чем! Ничего не сказали и ушли… Какой позор!.. Отцовская библиотека, та самая, о которой ты имел наглость говорить мне как о святыне… осмелился даже упрекать меня!.. И эта библиотека так подло тобой расхищена…

— Ну, хватит… Мне уходить пора! — грубо сказал Коля, повернувшись спиной к матери, затем открыл дверь в коридор и крикнул: — Настенька, уберите у меня постель.

В те самые минуты, когда в большом доме в Замоскворечье так горько раскрывался перед матерью истинный облик ее сына, на другой стороне города в старом доме у Политехнического музея в Наташиной комнате, надвое разделенной хрупкой, слегка уже сгорбившейся фанерной перегородкой, тоже вспомнили про Колю Харламова.

Наташа за роялем по памяти нащупывала фразу из рахманиновского концерта. Фраза не давалась. Толя, облокотившись о крышку инструмента, тихонько насвистывал, подсказывая и поправляя. Девушка озабоченно отыскивала среди белых и черных клавиш сложные аккорды, благодарно кивала своему гостю за каждую его поправку — и, когда полностью овладела мотивом, заиграла с упоением, покачиваясь на круглом табуретике, сощурив от наслаждения глаза.

Она вновь и вновь повторяла музыкальный отрывок — прекрасный сам по себе и дорогой по воспоминаниям. Толя сказал именно тогда: «Если человеку доступны такие высоты, может ли быть, чтобы мы не одолели в себе все низкое, пошлое, гадкое?»

Так, перебирая клавиши и не спуская взгляда со своего гостя, думала Наташа, а вслух спросила:

— А что Коля? Я давно его не видела.

— Не знаю.

— Опять вы не в ладах?

Пора было собираться в филиал театра. Наташа должна была во втором акте оперы станцевать крошечную классическую вариацию. Она присела на низенькую скамейку, надевая и застегивая боты. Толя снял с вешалки ее шубку и держал наготове.

— Скоро ваш «Бахчисарайский»?

Она стояла уже спиной к нему и, протянув назад руки, шепнула:

— Отменяется.

Вдев шубку в рукава и застегивая ее полы, она приложила быстрым движением палец к губам. Он понял: сейчас об этом ни слова, а то бабушка за перегородкой услышит, будет расстраиваться.

На улице заметно морозило. Снег звонко скрипел под ногами.

— Так вот, — торопливо шагая, продолжала Наташа начатый раньше разговор, — не будет у меня никакого «Фонтана». Не будет, милый Толя, потому что за это надо было слишком дорого заплатить.

Он на ходу искоса поглядывал на нее, пытался разгадать ее улыбку, одновременно и едкую и печальную.

Молча спустились по Пушечной, обошли центральный универмаг.

— Однажды я напугала вас телефоном, просила непременно прийти ко мне… Помните, перед самым-самым вашим отъездом на практику?