Наталья Суханова - Искус

Назавтра день выдался теплый, весенний, и можно бы не топить, но ей хотелось, чтобы Виктор вошел в дом, где догорают дрова в лежанке, чтобы они долго, как она накануне, сидели у ее горячего зева и только потом уже стали бы целоваться, и было бы все это так медленно и постепенно, что она бы уже не испугалась боли, а даже хотела бы ее. И еще она приготовила картошку с мясом, соленые огурцы, грибы. И бутылку водки — не для него, для себя — ему, слыхала она, в таком случае пить не полагается. Она старалась не думать ни о чем, а думала сразу обо всем — об их ссорах и любви, о тех прошлых разах, когда они пытались согрешить, о его бабушке и брате, о своей маме с ее смешными заботами об этой стороне Ксениной жизни, о тетке Мане, о девчонках в суде, о стихах Блока, о любви Толстого и Софьи Андреевны. И что почему-то нигде в литературе нет и слова о таком страхе перед первой близостью — разве что у Мопассана в «Жизни». А вот ей представляется, что родить, умереть — и то легче. И почему она в поцелуях чувственна, как женщина, а когда доходит до главного, испытывает такой немыслимый страх, как, наверное, мужчина, когда его насилует гомосексуалист? А что, как она и не женщина вовсе, а гермофродитка? Что, как у нее все не так устроено, как должно? Эх, лучше бы она в четырнадцать или там пятнадцать лет, как их судья, потеряла невинность и сейчас была бы уже нормальной женщиной без унизительного страха и этой почти уверенности в своей неполноценности. Но сегодня она скорее умрет, истечет кровью, изуродуется, чем отступит. Если потребуется — напьется до беспамятства. Но лучше просто медленно, до одури целоваться у горячего зева лежанки. И снова мысли сразу обо всем — так что, вроде бы и ни о чем.

Ксения пришла на вокзал за полчаса до поезда и ходила между тяжелыми, с вензелями, скамейками, почти не видя никого, пока ударил колокол. Поезд остановился, и Ксения медленно пошла вдоль вагонов. Виктора не было. Почти бегом вернулась — не было. Зашла в вокзал. Еще раз прошла уже мимо пустых вагонов. Еще раз обошла две комнаты вокзала. Вернулась домой. Здесь он еще не бывал, но адрес знал. Ни на улице, ни у калитки, ни на крыльце никого не было. Посидела, не зажигая лампы, у окна — только один человек прошел по улице, но это не был Виктор. Закапал редкий, задумчивый дождь. Любую боль перенесла бы она сейчас — только бы не эта пустота. Она не думала, как в первый раз, когда он не приехал, что это может означать. Теперь уже было наверняка — это конец.

Потом прошло. Почти совсем прошло. Читать Гегеля она все же не смогла. А заснуть сумела. И перед сном, и во сне ее не оставляла какая-то холодящая смесь чувств: надсадности, отчаянья и безразличия, легкости, облегченной пустоты. А возможно, это и не было смесью, а шло частыми, перемежающимися волнами. Несколько раз она просыпалась и снова засыпала. Окончательно же проснулась от настойчивого стука в дверь. Пробегая к двери, глянула на часы — было девять, до поезда Татьяны Игнатьевны оставалось добрых полчаса. Открыла — на крыльце стоял Виктор, довольный ее оторопелостью, улыбающийся своей тугой, белозубой улыбкой. Она отступила в коридор, он шагнул за ней, прижал ее к стенке, медленно поцеловал.

— Ты откуда, когда?

— Из дома «Сельского труженика». А знаешь, почему в единственном числе — Дом колхозника? Потому что, как правило, колхозник, если один на весь дом наберется, то и то уже много. Остальные — придурки: уполномоченные, командировочные…

— Когда приехал?

— Ночью, в одиннадцать.

Она спохватилась, что полуодета. Провела его, усадила, ушла одеваться как следует. Попутно говорили из комнаты в комнату: она, все еще замедленная, растерянная; он — веселый, говорливый — попробовал заглянуть в ее комнату:

— Настоящий мужчина не может равнодушно сидеть в другой комнате, когда женщина одевается.

Она рассердилась — и он ретировался.

— А где ваша сельская учительница? — вспомнил он.

— Слушай, как же так? — сказала она. — Я ведь встречала.

— Не знаю, не знаю, мадемуазель. Вышел из поезда, никому не нужный, постоял под колоколом, хотел ударить в него, воззвать к забывчивым. Потом усовестил себя — мало ли дел у многообещающей адвокатессы: выездная сессия, подзащитный порезал себе вены, Президиум Верховного Совета вызвал для награждения…

— А прийти не мог?

— Не посмел. Воспитание, сударыня: ночью, в дом старой интеллигентки!..

— Ну и поделом тебе. Интеллигентки всю ночь дома не было, она приедет через пятнадцать минут. Всю ночь я была одна в этих хоромах.

Она уже вышла к нему одетая, смотрела на него с удовольствием и любопытством — вроде немного потрепан, бледен, желтоват, костяшки на запястьях торчат, но рука, тоже желтоватая, родная до невозможности. Сейчас ему, пожалуй, обидно, как ночью было обидно ей. Развеселилась его растерянностью. Всё, что мнилось ночью, рассеялось в свете дня. Вот он — рядом, и, может быть, лучше, что она всё еще сама по себе, а он всё еще не победитель.

Нервы ее окрепли, она любит его, но у нее снова кроме него есть и свой мир. И горько вдруг стало. Прильнула к нему, утешилась его судорожным поцелуем.

И тут пришла со своего утреннего поезда Татьяна Игнатьевна и наверняка подумала, что Ксения телеграммой вызвала Виктора на время ее отсутствия. Как она, верно, пожалела, что уезжала! Но она все же была интеллигенткой и повела вежливый разговор с Виктором, и Виктор вежливо отвечал, а Ксения быстренько накрывала на стол, развеселяясь все больше.

Когда они наконец оставили хозяйку и отправились гулять по поселку, Татьяна Игнатьевна явно обрадовалась, что может отдохнуть после дороги, побыть дома одна, распоясанная, а Ксения на крыльце шепнула Виктору, что теперь хозяйка уж выберет время, проверит, где ночевал этой ночью Виктор, и Виктор помрачнел от этого напоминания.

Дорога была очень грязна, но по обочинам уже утоптали мягкие дорожки. По этим мягким, но уже не пачкающим дорожкам они сходили в больничную рощу, где оглушительно кричали грачи, постояли возле озера, веющего стойким холодом.

Подул ледяной ветер, небо затянуло низкими, грузными тучами, и они обрадовались, вернувшись, горячему чаю, горячей лежанке.

Больше уже никуда не пошли — ни в кино, ни на танцы. Сидели с ногами на лежанке, с трудом перемещаясь, когда напекало сквозь ватное одеяло бок. Раскраснелись и стянули с себя все, что еще прилично было стянуть. Разговаривали шепотом. Татьяна Игнатьевна крикнула им из своей комнаты, чтобы разговаривали в полный голос — они не мешают ей. Но, поговорив для нее громко, они снова перешли на шепот. Говорили — бог знает о чем они говорили. Но так хорошо им было. И — знать бы, что это был последний их — такой близкий, такой радостный разговор.