Наталья Суханова - Искус

Среди трех запоздавших гостей оказался — вот уж чудеса! — Ким, тот самый зеленоглазик, изменник и говорун, который когда-то, еще в самом начале института так нравился юной, платоничной Ксении. Удивительно, когда он успел так поистрепаться. Не жалел, верно, сил для сладкой жизни. Но о Маяковском и прочих интеллектуальных историях говорил, надо думать, с прежней значительностью. Сначала Ксения чувствовала себя даже неловко, даже с некоторой готовностью к былой нежности. Но Ким быстро захмелел. С самого начала пристально поглядывавший на нее, говорил он теперь своему соседу, но и для ее ушей конечно же, что с этой вот русой, золотоглазой девушкой у него очень давние невыясненные отношения. Русая, золотоглазая — надо же! Только не реагировать!

Поставили пластинку, и он пригласил ее. Она помедлила прежде чем согласиться. Маленькая месть? Да нет — он и вообще-то был не при чем в той давней любовной истории, теперь это яснее ясного, зеленой юности нужен был такой зеленоглазик, только и всего. Он сразу слишком прижал ее к себе. Чтобы отодвинуть его, она принялась расспрашивать. Поразительно, оказалось — он не работал. Кто-то, кажется, ей говорил, что он в театральное подался. А он, оказывается, уже год был студентом Литературного института.

— Образность — вот основа искусства, — вещал пьяненький Ким, и все-таки пытался прижать Ксению к себе и говорить сверху вниз в ее запрокинутое лицо. — Я не сторонник сухого письма. Насчет блестящего в траве, как это у Чехова, осколка стакана…

— Бутылки, — поправила Ксения.

— Бутылка — она и есть бутылка… А ночь — серебристые облака, золотой щит луны, дурманящий запах ночных цветов, белеющее лицо возлюбленной. Вы понимаете меня?

— Так много всего, что нужно, наверное, выбирать все-таки?..

— …скупому, осторожному человеку. Рационалисту. Я щедр. Вас испортило юридическое образование, где одна квалификация исключает другую.

— А вас?

— Что?

— Вас юридическое образование не испортило?

— Я очень талантлив, — при этом он так притиснул ее к себе, что пришлось все же высвободиться.

— Не надо стесняться себя, не надо бояться себя, — бормотал Ким, — было ведь между нами такое…

— Да что вы? Вам показалось.

— Не лгите — ваши глаза…

— Ну, значит, мне показалось, — сказала она, выдергивая свою руку из его.

Тогда он изобразил чопорную великосветскую холодность: голову в поклоне уронил на грудь, приподнял брови на ее улыбку. О, господи, «мне без чаю, мне без чаю, мне без чаю молока — столько время хороводила такого дурака»!

Больше Ким не подходил. Издали скользил по ней рассеянным взглядом. Прицепился к здешней девушке, танцевал с ней, прижимал ее, поглядывая на Ксению. И все больше пьянел.

Вот так еще один поклонничек объявился вдруг у Ксении — скучный нестерпимо. Так что, выбора у нее — даже в принципе, даже в возможности — не было: ей, как и прежде, не на кого было менять Виктора. Какой он наполненный, упругий, резкий по сравнению с этими кокетливыми или уж совсем пустыми умами. Киму нет еще и четвертака, а он уже рассыпается, дрябнет. Виктор восстанавливает рассыпающийся род свой, другие только проматывают наследие предков. Виктор фанатически карабкается к вершине пирамиды, готовой рухнуть. Он так любит себя, как любят честолюбивые матери своих сыновей. Способный? Еще бы, уж он бы вывернул себя наизнанку, но достал бы эти способности! Превосходный? Естественно! Опозорь он себя, и он бы умер от унижения! И один. Даденный себе на все про все. Вместе со всем своим родом, который должен оправдать. И если оставит Ксению, будет прав. Любовь сделала ее обыкновенной, хищной мещаночкой. Любовь делает такой слабой. Любовь, как старость, лишает сил как раз когда они необходимы. Ах, пусть, он может ее не любить, ей есть за что любить его.

И от этого разрешения себе любить независимо от его отношения, от того, что она не могла быть унижена его нелюбовью, было ей радостно и легко.

В Озерищах охотно передавали всякую сплетню, всякое обидное слово. Передали и Ксении — тетка Маня жалуется, что она много ест сахара и жжет по ночам керосин. Ксения в самом деле, занимаясь вечерами, сосала рафинад. Но она же его и везла из Москвы чемоданами. И хоть бы раз ей самой сказала тетка Маня. Так, разве что назойливое внимание: «Ох, зубы молодые — хучь сахар, хучь орешки!», или «Смотри, глаза не попорть, столь-то читаючи — оно, конечно, дело ученое».

Выяснять отношения Ксения не стала, но тут же принялась приискивать себе другую квартиру — бог с ними, пусть сами едят сахар, который тащила она из Москвы, пусть сами живут в пустом гулком доме под заунывную балалайку, под бессмысленное говоренье радио, под яростные выкрики Вани. Да и опасно уж становилось у них, Ваня делался все беспокойнее. Как-то затеял беготню вокруг печи. Перегородка меж комнатами оставляла вокруг печи узкий проход. По этому-то проходу носился скачками Ваня. Ксения старалась не глядеть в его сторону — на сумасшедших лучше не смотреть. Не обращали вначале на него внимания и Леша с теткой Маней. Но в доме уже все ходуном ходило, и прыжки Вани все меньше походили на человеческие — человек так высоко скакать не может.

— Ва-аня! Ва-аня! — попробовала встать у него на дороге тетя Маня, но, бешено закричав, он ее оттолкнул.

Тогда, ласково улыбаясь и приговаривая, пошла ему навстречу Ксения. По глухо сосредоточенному лицу Вани прокатились морщины напряжения — он мог ее оттолкнуть, мог и послушаться. Он послушался, хотя и ворчал сердито.

— Любит он тебя, — сказала тогда не без лести тетка Маня. — За тебя душу кладет.

А ведь может, и в самом деле, есть все же в нем потаенная душа. Когда Ксения читала «Борьбу с безумием» Поля де Крюи, две вещи поразили ее — преданность монахинь безнадежным и тот случай, когда много лет тупо молчавшая, ни на что не реагировавшая женщина была излечена и не только оказалась живой собеседницей, но, обнаружилось, знала и то, что многие годы происходило вокруг «не воспринимаемое» ею. Мозг жил эти годы сам по себе, только утратив обратную связь с миром. Что если так же, думала Ксения, живет где-то в глубине Ванина душа, как прикованный к постели больной — двери и окна открыты, но никогда к ним не подойдет хозяин, он знает кое-что о мире вокруг, но мир не знает о нем. Вот они, эти голубые, младенчески пустые окна — глаза над ситцевой занавеской.

— Тетя Маня, уберите Ваню.

— Пойдем-пойдем, Ваня. Ну что ты встал? Пойдем, Ваня.

Нашла угол Ксения в другом конце поселка, у пенсионерки-учительницы.

Когда пришла за последними вещами к тете Мане, сумасшедший сердито, по-звериному заворчал на нее.

— Серчает, — мягко улыбаясь добрым синим ртом, сказала тетка Маня. — Тут прохватился, чего ты уходишь, зачем не живешь у нас. А мы ему — «Так через тебя ж и уходит, не желает жить с тобой». Вот он и расходился, раскипятился.