Наталья Суханова - Искус

Допоздна тренькала балалайка, хотя в артель нужно было Лехе вставать рано. Лежала без света на своей кровати за перегородкой Ксения и другими глазами видела уборщицу. Ум Надежды так, верно, и продремлет всю жизнь, но, значит, душа растворена и в самом теле, даже в младенчески-неуклюжем — если это тело способно вызвать такую преданность и тоску. Оба они — и Леша, и Ксения бежали, как изголодавшиеся собаки, по следу все дальше уходящего счастья.

На другой день дел в суде не было — судья уходила на партактив. С утра явилась Александра Авдеевна в канцелярию грозная, с широко раскрытыми белыми глазами. Сухо поздоровалась и тут же устроила проверку столов и дел. Слышалось только отрывистое:

— Это почему не подшито?.. Отчет в госбанк еще не делала?.. Почему копии до сих пор нет?

Молча просмотрела почту и ушла в свой кабинет.

Девчонки, до этого усердно строчившие, каждая на своем месте, и только отвечавшие на вопросы, сразу зашевелились.

— Чего это она такая злюшшая? — потянулась Анька.

— С Васей поругалась!

— В командировку посылают!

— На доху не хватает!

— Тихо! — прислушалась Ольга. — Кажись, уматывает.

И когда хлопнула наружная дверь, с улыбкой затянулась папиросой: — Ну, теперь не скоро заявится. Идите, девчонки, по своим делам, я посижу.

Во всем суде остались только Ольга да Ксения. За окном падал густой пушистый снег, так что столб через дорогу, деревья, дома виднелись как за густой сеткой.

— Так бы смотрела и смотрела, — говорила Ольга, подперев голову рукой с папиросой меж пальцев. — А то бы вышла и шла, шла. Новый год любила я встречать, когда такой снег. А теперь и не встречаю. А если встречаю, то со страхом — господи, еще год.

Ксения тоже смотрит на мельтешение снега и на пронизывающее это мельтешение — медленное движение снежинок к земле.

— Вот такая же зима была, — голос Ольги задумчив. — Я в войну на почте работала. Война, матери трудно, из школы ушла, совсем девчонка. Бездорожье, все снегом завалено, а мне радостно — Волот мой в такую погоду не выедет.

Ксения уже знает историю с Волотом, самой большой Ольгиной любовью. Был он шофером в воинской части, что стояла в их деревне.

— Почта не в нашей деревне, в соседней. И школа там же. Танюшка-сестра из школы ко мне прибегит вместе домой идти, а темнеет рано, пуржит. Выйдем, а Волот уже ждет. Идем против ветра. «Ой, — скажу, — устала совсем». Он возьмет на руки и несет. Танька чуть не плачет: «Чего ты ее несешь-то? Она же, лошадища здоровая, притворяется нарочно». «Нет, — скажет, — она, правда, устала, Оленька наша». Несет, несет, прислонит к коленке — смо-отрит. «Какая ж ты красивая у меня!» — скажет.

На глазах Ольги слезы, губы дрожат, усмехаясь. Ксения прикрывает глаза, видит себя Ольгиной сестренкой-подростком, которая бежит следом и плачет от зависти и от наглой Ольгиной лжи, и от того, что Волот верит не ей, а этой бессовестной кобылище.

— До чего ж дурная была. Послали его как-то в соседний район. Каждый день по часу по телефону со мной говорит, телеграмм слов по пятьдесят шлет. А мне обидно, что все приезжают, а его нет. Вот звоню ему, чтобы был во вторник. «Пойми, — говорит, — ведь не могу, не могу я, ведь я же военный». И слышать ничего не хочу — и трубочку повесила. Вторника жду. Примчался. И сразу из военкомата звонят. И на гауптвахту. И я же и злюсь: как так, опять я без него! Едва выпустили — сразу ко мне. А я сверху его фотографии поставила карточку другого парня. Интересно мне посмотреть, каково ему будет. Вошел, увидел, аж побелел. Долго так глядел. «А где же моя фотография?». Не знаю, — говорю. Отвернулся он, вроде заплакал. «Ну, сволочь, — говорит, — за одну мою слезу ты реки слез прольешь»… Пролила…

Ольга так затягивается, что щеки западают. Ксения кивает. Она знает, что было дальше. В тот-то раз все хорошо кончилось. Поухаживал Волот за кем-то другим, с Ольгой не хотел разговаривать. Послала она записку, чтобы пришел к ней. Он пришел — а она и говорить не может, голос трясется. Взял он ее за подбородок: «Что, настрадалась, дурочка?». А у нее слезы — кап, кап. «Вот и я так мучился. Больше не будешь издеваться?». «Нет. А ты?» — «И я не буду». И закружил он ее по избе.

Ксения помнит рассказы Ольги. Отправили Волота с машиной его на Урал. Хотели они зарегистрироваться, с тем к матери Ольги пришел. А мать засомневалась — все же война, дождаться уж конца ее, тогда жениться. И Волот согласился: «Правильно вы, мамаша, сказали. Я люблю Олюшку и она меня любит, значит, встретимся. Головы у меня не будет на плечах, тогда только я забуду Оленьку. Попомните мое слово, за этим столом я еще буду сидеть. Наряжу я Олюшку, привезу домой, все ахнут — ведь она такая красавица». Оставил Волот вместо себя карточку — два бравых солдата, — он и его друг Вано. А на обороте надпись: «Помни нас: меня и Ваню. А я тебя — верно говору — никогда не забуду». Так и написал: «верно говору» — как произносил Вано.

Слезы-то начались позже. Освободили Великие Луки. Сестра старшая Ольги вернулась из партизан в город, работала в военной столовой. Забрала она Ольгу к себе. Улестил там не столько Ольгу, сколько сестру, снабженец — кормил и поил их. Влюбился в Ольгу. И однажды добился своего. Стала жить Ольга со снабженцем, хотя и стыдилась его, маленького, пожилого, лысого. Работу бросила, полеживала да книжки читала. Выписала сестренку к себе — теперь вдвоем валялись, читали, пока снабженец обеспечивал их. Соседи матерно их обзывали, но не это самое страшное было. Страшно было, когда нашло ее письмо от Волота: «Оля, что же ты сделала над собой и надо мной!». Пролила, пролила она реки слез!

От снабженца Ольга ушла уже с ребенком — надоело мотаться за ним, выгоняли его отовсюду. Пожила у родителей в деревне. Устроилась в Озерищах в суд. Крутила любовь с адвокатами. Вышла за безногого пьяницу — хотела вернуть его и себя на стезю добродетели. Родила еще одного сына. Инвалид пьет, как и раньше. И вот, живут в нищете.

— Всё в прошлом, — говорит Ольга.

Но Ксения не хочет ее смирения. Не важно, что много испорчено. Не важно, что бедность. Не важно, что семьи у нее и у Волота. Ничего нет важнее любви. Она знает, что делать. Она разыщет Волота через адресный стол.

— Зачем искать? — усмехается Ольга. — Есть у меня его адрес.

— Есть и не написала? — поражается Ксения.

— А что писать? Что шалава? Что жизнь и ему, и себе испортила? Один раз звонят к заутрене.

Нет, нет и нет! Ксения вскочила и ходит. Ольга усмехается, но глаза ее сияют мягко, и дым уходит к потолку без всяких колечек. Ксения просит и себе папиросу. Как это утешительно — что-то держать и мять в руке, подносить спичку так близко к лицу, что слышишь кожей ее тепло, втягивать в себя дым до дрожи, до слез, прислушиваться к дурману, туманящему голову.