Наталья Суханова - Искус

Он был так упоен своим прорывом к телу вождя, что даже не нашел для нее двух серьезных ласковых слов! Как говорится: «Не влюбляйтеся — в любови много слез».

Пришел к ней однажды приятный мужчина лет под пятьдесят, экономист или что-то в этом роде, попросил написать заявление о разводе. Ну развод и развод, мало ли оснований для развода? Жена изменяет, например. Или пьяница. Или неспособна к половой жизни почему-нибудь. Туберкулезная или сумасшедшая. Скандалы. Драки. Отвращение. Всего же вероятнее другая семья, особенно если в новой семье уже есть или должны быть дети. Но мужчина настаивал, чтобы в заявлении была указана единственная причина: не любит. Просит развести, потому что уже давно не любит.

Ксения попробовала убедить его написать в заявлении «что-нибудь более существенное», как выразилась она впопыхах — скандалы хотя бы, которые делают невыносимой совместную жизнь. Но мужик уперся: не скандалы, а нет любви. Дети уже выращены, выучились, самостоятельны. Может он сам наконец быть свободным?

— Можете, — сказала, уже досадуя, Ксения. — Но для этого нужно выдвинуть достаточно веские причины.

— «Характерами не сошлись?» — усмехнулся мужчина.

— И это уже не годится — это было расхожей формулой для начала тридцатых годов, если я не ошибаюсь по молодости. Сейчас государство относится к браку серьезнее.

— Серьезней меня? Да поймите же вы, — сказал он с тихим отчаяньем. — Не скандалили мы, не бранились, я не допускал этого. Думаете, кому-нибудь легче было?

Зря она понадеялась, что быстро напишет это заявление. Она уже опаздывала на конференцию, на которую не имела права опаздывать. Пришлось всячески извиниться и отложить заявление на завтра.

Что за дядька, спросила она у девчонок на другой день. Михайлов-то? Хороший порядочный мужчина, работает в городе, а живет здесь. Жена у него ненормальная, да Ксения ее знает — она же приходила писать на него заявление.

Ксения вспомнила. Опустившаяся женщина со спущенными чулками. Почему-то ненормальные прежде всего перестают подбирать чулки. Очень просила Ксению написать ей заявление на мужа — что тот отказывается поддерживать ее и желает убить, хочет жить отдельно, чтобы она умерла с голоду. Со второй фразы уже ясно было, что у нее не все дома. Ксения попробовала прервать ее рассказ, спросила, куда и кому именно хочет Михайлова написать заявление. Та не знала. Она вроде не очень и помнила уже о заявлении. Она хотела, чтобы ее мужу строго объяснили. Он что, не дает ей денег, продуктов? — расспрашивала Ксения. Дает, но не хочет. Он ей сам говорил, что не хочет? Он не говорил, он ничего не говорит, приучает себя к тому, что ее уже нету. Он что, бьет ее? Нет, он не смотрит на нее. Он хочет убить и поэтому уже сейчас не смотрит. Ей страшно. Он иногда идет прямо на нее. Она один раз не сошла с его дороги, так он столкнул ее. «Милая девушка, он хочет показать, что я уже мертвая! Защитите меня от моего мужа». Кое-как Ксения растолковала ей, что заявление писать пока что не о чем.

От нее женщина тогда пошла в канцелярию и, присев у порога на краешек стула, говорила, что верит в переселение душ.

— Мамочка, умирая, говорила, чтобы я ее мертвой не боялась, — говорила эта старая, опустившаяся, ненормальная женщина, блаженно улыбаясь. — «Ты меня, доченька, не бойся, я к тебе потом прилетать буду». И вот, верите ли, девушки милые, лежу я как-то уже после похорон, задремала, вдруг «жу-жу-жу» — мушка вьется. Верите ли, девушки милые, я чуть не хлопнула по ней, когда вдруг опомнилась: как же, зима же, и вдруг муха. Мамочка, думаю, это она. А она так над лицом моим полетала и на щеку села, а потом «жу-жу» — к образам, и растаяла, моя мамочка, навестила меня, голубушка, доченьку свою ненаглядную.

Девчонки хихикали, не в силах сдержаться.

— И не смейтесь, — говорила она, ничуть не обижаясь на смех, а скорее довольная живым этим вниманием. — И не смейтесь. Есть, есть переселение душ, я в большой книжке об этом читала. Смейтесь, смейтесь, девушки милые. Я обязательно переселюсь. Нам время тлеть, а вам цвести. Как хороши, как свежи были розы. В новой жизни я буду очень красивой, настоящей красавицей, а он будет безумно влюблен в меня, но я не буду его замечать.

— Вы бы и теперь могли быть привлекательнее, — сказала Ольга, — если бы немного следили за собой. Да и за мужем тоже ухаживали бы немного. Он вот приедет с работы, а поесть в доме нечего. Не убрано, не топлено.

— Он все равно меня убьет, — сказала, улыбаясь снисходительно, Михайлова. — А когда убьет, я стану красавицей и буду мучить его, буду пренебрегать им. Я буду на глазах у него ласкать другого.

…Михайлов пришел, как было условлено накануне, к концу ее рабочего дня. Ксения с ходу спросила, нет ли у него заключения психиатра или какой-нибудь справки о болезни его жены. Не сразу поднял на нее Михайлов глаза, в которых была не то боль, не то злость.

— Живут и с калеками, живут и с сумасшедшими, — сухо сказал он.

— Я вас понимаю, понимаю, — заспешила Ксения. — Живут, если любят. Но в вашем-то случае, в вашем, есть не только отсутствие любви, но еще и это. Это вам облегчило бы развод.

Некоторое время он молчал. Ксения надеялась — обдумывая ее предложение.

— Всё это я уже слышал, — наконец, сказал Михайлов. — Товарищ у меня, судья в городе, то же самое мне говорил. Несерьезно, мол: люблю, не люблю. Даже сердился. Любовь, говорит, это на год, на два, а дальше уже — до-олг. Перед обществом, перед семьей. Я, говорит, что ли люблю жену? Или твой сосед? Да ты вот любого останови и спроси: любит он свою жену? Может, один на сотню. Один на сотню, имей в виду, ответит, что любит. Ответит, понимаешь? А любит — может, один на тысячу, да и то едва ли. Но нужно же жить. Что будет, если каждый станет разводиться потому, что не любит? Так и семей, я полагаю, не останется… Оглянулся, не слышит ли нас кто, и: — я, мол, сам лет пять назад чуть не выкинул такую глупость, ну а потом одумался, взял себя в руки. И вот, видишь, живу нормально И живи, говорю, на здоровье, хоть удавись. Ну, хорошо, говорит, я, конечно, тебя не одобряю, но черт с тобой, ты хоть привел бы доводы нормальные. А то: «не люблю». Откуда в тебе эта барственность? Люблю — не люблю, хочу — не хочу! А не хошь горшки за больной женой выносить? Легко жить привык!

— Это вы-то легко жить привыкли? — восклицает Ксения, представляя его многолетнюю жизнь с ненормальной.

— Это я — легко. Дело же не в легкости — в простейшей честности, это же элементарно.

Как ей напомнило последнее словечко Виктора. И хоть у мужчины было это слово серьезно, а у Виктора — щегольским, но бог с ним, с его снобизмом, он нужен был ей, хоть в землю лбом упирайся!

— Это грязно, это непорядочно так жить, — говорил между тем Михайлов. — Душно, невыносимо. Не потому, что умалишенная, а потому что давно уже нет любви, а только тяжесть и отвращение.