Наталья Суханова - Искус

Ко второму поезду она уже не пошла, решила ждать дома.

И вот слабое, едва заметное зарево в окне — бескрайную сельскую ночь перебарывает маленький поезд с большим лучом впереди. Стынут поля и леса, стынет большое темное небо, стынут маленькие кучки домов на большой холодной земле. Но как далеко на этой земле ложится свет от прожектора, как далеко слышен голос поезда — его гудок, а потом и весь его стук и грохот. Маленький поезд, но он движется, а все остальное стынет в тоске и ожидании. Всё это складывалось в строчки, и пока строчки звучали, ей даже казался не таким уж необходимым приезд Виктора.

В морозной тишине поселковых улиц шаги звучали громко, и она слышала всех, кто прошел в эту сторону с поезда. Виктора не было. Он мог со своей дурацкой щепетильностью отправиться в Дом колхозника. Он мог, боясь с ней разминуться, сидеть на вокзале. Он мог, наконец, просто пойти не в ту сторону. Поезд давно уже пришел и ушел, а она все ждала громких шагов по мелкому скрипучему снегу, света фонарика, скользящего по улице и по стенам домов, и стук своего сердца принимала за дальние шаги. Сейчас не было в мире ничего важнее его приезда. Временами она не то дремала, не то грезила.

Потом отчаянье снова скручивало ее. Она бы хотела потерять сознание, чтобы, очнувшись, увидеть его над собой.

Затем вдруг возвращалось спокойствие, и она спрашивала себя: что, собственно, случилось? Он не смог приехать, ну и что? Но немного спустя боль возвращалась, она вспоминала отчужденное его письмо и еще то, что письма стали реже. Конечно, зачеты, конечно, два института, но чтобы написать: «скучаю», времени много не нужно. Приметы того, что он обвыкается, успокаивается жить без нее, угадывала она и раньше. Но сейчас — сейчас были уверенность и безнадежность.

Три часа, как пришел и ушел его поезд, но если бы он слышал то, что слышит она — он бы ехал сейчас на товарных поездах, на попутных машинах, он бы не мог усидеть, он бы спешил к ней, чтобы взять ее лицо в ладони и смотреть, уходя в такую глубь, где уже и дышать почти нечем от щемящего счастья.

Проходили товарняки. Гудели безрадостно, грубо-тоскливо, и Ксении казалось, что это ее сердце исходит длинным тусклым воем, потому что светлыми слезами, страстными рыданиями плакать оно разучилось.

Когда бы не дело в понедельник, да еще не боязнь разминуться, она бы наутро уехала в Москву, чтобы все уже знать точно. Она ждала телеграммы. Ждала приезда его в воскресенье. Она, она бы приехала к нему на два часа, на час, на минуту! Уже ни деньги, ни вся будущая жизнь не имели значения. Одна минута могла все искупить или все предопределить безвозвратно.

Но ведь еще — он мог быть болен. Мог попасть в несчастный случай. У того самого Боба, который был почти Бэби и пел, аккомпанируя себе на пианино, «Перепетуйю», имелся телефон. Боб никак не относился к ней, а возможно и недолюбливал. Она стыдилась звонить в поисках Виктора. Но она должна была позвонить, даже если это к худшему. Ведь она тревожилась за него. И она не могла больше противиться желанию уйти от боли. Пусть впереди еще большая боль.

В ответ на скучливое Бобово «алло» Ксения смешалась — да, это она, Ксения, тысяча извинений, дело в том, что Виктор должен был приехать в субботу (голос дрожит, аж противно), уже воскресенье, он не болен случайно? Кроме того, ей нужно уехать, и… Да, да… Ах, в субботу видели? Ну, значит, пришлет письмо. Главное, все в порядке, и она может спокойно ехать по делам… Извини, пожалуйста! Нет-нет, узнавать не надо… Нет-нет, пожалуйста… Просто волновалась. Виктор, как известно, человек обязательный. Вот именно… Да, да, спасибо, всего доброго…

«Ну всё, голубчик, — шептала она одеревеневшими губами, выйдя с переговорной. — Хотя бы телеграмму ты обязан был прислать». Глаза пылали от удерживаемых слез. Она напишет ему письмо, и очень может быть, что это письмо станет последним ее письмом. Если она ошиблась, если он все-таки болен, она вымолит прощенье — на коленях. Она видела себя на коленях и у нее дрожали колени.

Господи, как она хотела оказаться неправой, несправедливой! Но если дело просто в том, что они по-разному ждут, по-разному чувствуют, что ж, тем хуже! Если он не понимает, как она мучается, значит, она должна мучиться одна, сама! Они не могут быть вдвоем, если ее мука ему непонятна или того хуже — смешна и неприятна. Больше она не может, не имеет права разрешать топтать любовь. Она должна причинить ему боль, чтобы очистить испачканное.

Опустила письмо она не раньше, чем спросила на почте и телеграфе, нет ли для нее писем или телеграммы. Не было. И все-таки, опустив письмо, испытала сосущую пустоту и страх. Вспомнила Ольгин рассказ, как, раздражившись на что-то, написала та возлюбленному, которым не очень-то и дорожила, письмо-разрыв, а потом полчаса стояла у почтового ящика и скреблась в него, пытаясь как-нибудь вынуть письмо, и эти полчаса любила этого парня так, что сердце разрывалось.

Ксения не скреблась в почтовый ящик — день и положение не позволяли. Взяла плодово-ягодного вина и, выдумав какой-то повод, выпила с Полинкой. Получасовое одурение, а потом еще противнее. Что же ее ждет, пыталась она представить, что ее ждет, если Виктора в ее жизни больше не будет. Все представлялось отвратительным, и отвратительней всего — счастье. Счастливый брак с каким-нибудь прекрасным молодым человеком — сдохнуть, повеситься лучше! Только Виктор был ей нужен, не всегда даже ей и понятный — по-иному живущий в своем центре мира. Только он, и об этом можно было лишь потихоньку плакать в духоте бедного дома.

О завтрашнем процессе вспоминала она мельком и с досадой.

Но на процессе вдруг испугалась. Испугалась, как до этого пугалась только в последний перед экзаменом день, когда время промотано, а оставшихся часов никак не может хватить на запущенное. А испугавшись, собралась с мыслями и провела процесс, пожалуй, даже лучше, чем в дни, когда была уверена в себе. И можно наконец уйти домой. И — просто валяться. Если бы в доме было хоть чуть веселее, хоть чуть поуютнее и посветлее. Леша сидел на лавке и наяривал независимые частушки:

Но сколько не пой задорные частушки — тоски не скрыть. Нарочито потягиваясь, говорил Леха, что идет прогуляться, но Ксения знала, что он станет выслеживать Надьку — желтоволосую их уборщицу. Надежда от него бегала в прямом и переносном смысле. И он за ней буквально бегал. Об этом с удовольствием рассказывала сама Надежда. Трудно было поверить, что спокойный приветливый Леха способен на такие безумства. Сначала-то Надежда была даже польщена его ухаживаньем. Но уж очень торопился Леша жениться. А Надежда была молода и, как всякая девица, считала себя привлекательной. Идти в нищий дом, да еще на больную свекровь и сумасшедшего деверя, и не ради кого-нибудь, а за ради коренастого рыжеватого Лехи — который и так уж был завоеван до предела — не было у нее никакой охоты. Да еще девки высмеивали Леху. Вот и стала Надежда его избегать. А тот, несчастный, выслеживал и гонялся. Преследование, прятки и беготня явно льстили Надежде. А Леша уже не мог остановиться. С сумасшедшим братом, с больной, тяжело передвигающейся матерью, с несытым, пустым почти домом он смирился, свыкся, как свыкаются с миром, в котором живут. Но он был молод. Должно было быть в его жизни еще что-то сверх работы и дома — что-то, чем жить. И вот, лениво потянувшись, он исчезал из дома, а вернувшись, снова садился на скамейку в угол и –