Наталья Суханова - Искус

И уже оба они говорили наперебой — Ксения и Михайлов: как это странно, как это неумно, что ни в судебной практике, ни в партийных обсуждениях никто и слышать не желает о любви, как о серьезном доводе.

— Все они читали «Анну Каренину», «Сагу о Форсайтах», «Журбиных» — и что же, что толку? — «Что ты зарядил: любовь, любовь? Это ж тебе не романы, а жизнь!»

— Все они в глубине души на стороне Каренина и Сомса, все в глубине души осуждают Анну и Ирэн: с жиру, мол, бабы, бесятся.

— «Всё для человека», правда же? Но решать это хотят государственно. А ведь душу не проконтролируешь. Партийность, происхождение, пьет-не пьет, сколько детей — это учтешь. А любовь не учтешь. И, знаете, не заставишь. А заставишь, так убьешь человека — будет он ходить, и работать будет, а уже мертвяк. (А Виктор? Эх, Витя-Витя, убивает себя и не ведает этого).

— Несерьезная причина! По этой несерьезной причине я десять лет не живу с женой. Двадцать лет отбываю каторгу, искупаю ошибку.

— А женились?

— Тогда любил. Или, вернее, влюблен был.

— Вы любите кого-нибудь другого?

Он взглянул на Ксению страдальчески, он даже как-то потух взглядом:

— И вы туда же! Да я уже не человек. Я хочу быть один, сам. Можете вы это понять?

Ксения убеждала его вписать хотя бы — что брак фактически уже не существует. Он и это счел лишним, разрешил только вписать, что дети уже совершеннолетние.

В судебном заседании на вопрос о примирении ответила именно Михайлова:

— Примириться с изменником? Никогда! Пусть он и не надеется на это. Он за всё будет наказан мной.

Похоже, она не очень понимала, о чем идет речь.

— Наказан вами? Как? — переспросила слегка ошарашенная судья.

Михайлова забормотала о переселении душ, заседательница шепнула что-то судье — верно, напомнила о ненормальности Михайловой. Похоже, Михайлова очень облегчила своему мужу дело о разводе.

Сидели Михайлов с женой по разные стороны прохода — он неподвижно, она — беспрестанно ерзая на месте, даже порываясь встать, так что судье пришлось несколько раз сделать ей замечание. Выглядела она даже довольной — вероятно, пышностью обстановки.

Все положенные формулировки: «Слушается дело», «Объясняю права», «Дело слушается в составе» — выслушала она с удовольствием на лице. На вопросы судьи, обращенные к ней, подскакивала охотно, но отвечала невнятно, не по существу. Процесс обещал быть несложным.

Забеспокоилась Михайлова, когда судья зачитывала заявление ее мужа, порывалась что-то сказать, но судья остановила ее строго:

— До вас дело дойдет. Вам дадут слово. Истец, объясните нам причину вашего нежелания продолжать брак.

— В заявлении все указано, — полуприподнялся со стула Михайлов.

— Нет-нет-нет, изложите устно, четко и по порядку.

— Причина единственная, — сказал четко, как и велели ему, Михайлов. — Я не люблю ее. Считаю семейную жизнь по этой причине невозможной.

Маленькая неряшливая женщина подскочила на своей скамейке.

— Неправда! — крикнула она тонким голосом. — Он не знает! Он любит! Он нарочно, чтобы убить меня! Чтобы избавиться! Чтобы не заботиться обо мне! Я больная и некрасивая, поэтому он забыл!

— Успокойтесь! Вас спросят, — говорит судья. И к Михайлову: — Значит, считаете продолжение семейной жизни невозможной?

— Да. Я не люблю эту женщину.

И тут уже раздался не крик — вопль:

— Нет! Нет! Нет! Он не знает! Он любит! Паша! Пашенька! Он нарочно! Не верьте ему!

Она кричала так, что прибежали даже снизу. В первый раз за все это время она казалась нормальной — вместе с ее благостностью и чириканьем о переселении душ с нее слетело и выраженье идиотичности.

Рыдая, она бормотала:

— Он любит — только не знает. Такого нет закона, чтобы бросать больную. Нужно иметь человечность.

И опять:

— Нет! Нет! Нет!

Михайлов за это время не шелохнулся.

Слышала ли его жена решение о разводе? Сразу, едва судья объявила перерыв, ее увели девочки в канцелярию.

— Что уж вы так убиваетесь? — говорила Ольга. — Он же алименты будет платить. Да и дети не бросят, помогут.

— У меня есть дети, — подтверждала Михайлова, словно только что вспомнив об этом. — Они ему не простят. Они проклянут его. Ничего, это еще не все. Он еще узнает. Ничего. Это так надо было.

Когда Михайлова наконец уходит, Сивый Клок открывает окно:

— Хоть бы мылась, что ли!

— Она не пьет? — спрашивает задумчиво Ольга. — Какая-то опухшая, пятнами …

Виктор прислал письмо, что приедет с пятницы на субботу — дня на два, на три. На этот раз Ксения даже не обрадовалась — она стеснялась дома, в котором жила, стеснялась завываний глухого Вани, вздохов больной старухи, бреньканья балалайки. Как объяснить ему, почему она продолжает здесь жить? Легче бы всего объяснить человеколюбием, но так ли это? Тетя Маня просила — и Ксении трудно отказать. По слабости характера. И, плохо или хорошо, а здесь она уже прижилась, а искать другое жилье, и перетаскиваться, и заново привыкать было тягостно. Слишком много приходилось ей делать усилий и без того — разбираться в запутанных делах, загонять подальше сомнения в себе, не терзаться слишком долго неудачными своими выступлениями, перетерпливать дни, когда единственно чего хочешь — собрать вещи и дунуть отсюда. Ожидая Виктора, она заранее мысленно с ним препиралась, ловила себя на том, что не хочет его приезда. Но возбуждена и не способна к работе была уже с утра пятницы.

Виктор просил не встречать его, потому что не знал, на какой из двух поездов попадет, успокаивал, что дорогу помнит отлично, ни в какой дом приезжих на этот раз не пойдет, а явится прямо к ней. Письмо было какое-то уж слишком спокойное, почти небрежное, это сразу царапнуло Ксению, но она успокаивала себя, что слова любви отложены на встречу.

К первому поезду она все же сбегала. Когда все сошедшие с поезда миновали ее, а Виктора не было, она не поверила. Бежала домой, торопилась, боясь, что он опередил, и придет раньше нее в дом, где сумасшедший. В то же время она ждала, что он выйдет из-за какого-нибудь угла, и засмеется, и они любовно обрадуются друг другу. Пустынность улиц, отсутствие на них Виктора были странны, бессердечны. Подбегая к дому, ждала Ксения света в окне, представляла, как тетя Маня зажигает лампу, как садится, не раздеваясь, в ожидании ее Виктор. Но света в окне не было — может, Виктор не велел зажигать, а может, узнав, что ее нет, ждал на крыльце.

У калитки Виктора не было, в доме никого не было кроме домашних, влачащих скудное свое существование в духоте непроветриваемого жилья: форточки в доме не открывались, вентилировался дом только печкой. После первого острого разочарования Ксения стала ждать второго поезда — ждать с уже болящим, с уже пылающим сердцем, не будучи в силах ни читать, ни лежать, ни сидеть: только бы увидеть, только прижаться к нему — и боль, и жжение сердца пройдут.