Наталья Суханова - Искус

Она пишет письмо Волоту, советуется с Ольгой, рвет и пишет другое. Попутно они решают, что будут теперь при Надежде вовсю расхваливать Леху. Вспоминают, что у Полинки в шкафу давно стоит реквизированная бутылка самогонки. Выпивают по полстакана. Дописывают письмо. Подходит Сивый Клок и присоединяется к ним. Впрочем, ей они не говорят, по какому случаю у них гульба. Пока Анька вспоминает неприличные частушки, а Ксения записывает их, Ольга берет со стола письмо, перечитывает его и кладет в карман.

— Э-э, нет! — говорит Ксения. — Письмо не от тебя, а от меня, и я сама его отправлю.

— Я же иду мимо почты, — улыбается Ольга.

— А што, а што такое? — любопытствует Сивый Клок.

— Ш-ш, девки, кто-то идет, — прислушивается Ольга.

— О-о, шшорт его несет, — крутит головой Анька и перехватывает посетителя в зале, пока Ольга и Ксения убирают следы преступления.

— Нет-нет, судьи сегодня не будет, совешшание, — говорит-поет в зале Сивый Клок.

А Ксения, прижимая к груда стаканы, требует шепотом:

— Поклянись чем-нибудь, что отправишь письмо.

— Ей-крест, клянусь счастьем!

— Смотри: не отправишь — новое напишу. Ты хоть знаешь, что значит — Волот?

— Чё?

— Целый народ такой вроде бы был: волоты, богатыри. В землю заживо ушли — немного их на земле осталось. Многое могли, чего другие не могут.

— Он, правда, не такой, как все, был, — губы и голос Ольги вздрагивают, она усмехается стыдливо и нежно.

— А ты хочешь, чтобы все это заживо в землю ушло, — у Ксении и самой дрожит голос, заживо ведь уходит в землю и их с Виктором любовь. — Еще выпьем?

— По последней.

Письмо от Виктора пришло раскаянное, но и недоуменное слегка. Он не обиделся на ее резкость. Не обиделся. Но ведь и не оскорбился, не бросился защищать свою униженную недоверием любовь. Потому, быть может, что и нечего защищать — любовь стала так покладиста, так портативна, что не причиняет уже беспокойства. Виктор извинялся, что не смог приехать из-за неожиданного доклада, неожиданной работы, но он никак не предполагал, что это ее так расстроит, он не терял надежду на приезд в следующую субботу, поэтому не стал ни телеграфировать, ни писать. Увы, и в эту субботу не получилось приехать. Дальше сообщалось о самой работе, которой он сейчас занят — сообщалось кратко, но ясно было, что работой этой поглощен он очень, может, и потому еще не обидчив и покладист.

В своем ответном письме (нет уж, позвольте ей не быть покладистой!) Ксения слегка передернула: особый упор сделала на том, что он не понимает ее взволнованности.

В таком, дескать, случае действительно винить не в чем: человек или любит и тогда он понимает, либо не любит, а сытый голодного не разумеет. Может, им пора разойтись? В этом месте она приводила историю с разводом по нелюбви: как убеждали Михайлова привести другую причину, другое основание для развода, но он считал, что важнее этой причины нет, что жизнь в этом не должна отличаться от литературы. Что думает на этот счет Виктор? Не нужно насильственного продолжения того, что уже кончилось или, во всяком случае, приближается к концу…

Ответ пришел быстро — явно был написан тотчас по прочтении ее письма. На этот раз были в письме и боль, и оскорбленность. Продолжать или не продолжать их отношения — в этом он ее принуждать не собирается. Мало или много он ее любит — разговор беспредметный. Любит, как умеет. Возможно, вообще мужчины любят не так, как женщины: слишком много сил и времени у мужчины поглощает работа. Возможно, это тягостно для нее. Что ж, решать ей — он подчинится любому ее решению. Что же касается развода сумасшедшей и ее мужа, ему, Виктору, эта история не показалась ни интересной, ни имеющей какого бы то ни было отношения к ним.

Если бы он знал, как была она благодарна ему за его боль и обиду! Она хуже его. Он много причинял ей боли, но никогда не делал этого намеренно. Ксения причиняла боль сознательно — как проверяют врачи, жив ли нерв. Боль была единственным неподдельным свидетельством еще живой любви.

Конечно, она не демонстрировала свою растроганность. Если уж он признает за собой, написала она, достоинства и недостатки подлинно мужские, она не станет посягать и на истинно мужскую прерогативу (слово не вполне ясное, но веское и звучное) — решать, как им быть и что делать, Отныне она будет подлинной женщиной, которая ждет и подчиняется решениям своего мужчины.

Но ругань уже шла по убывающей. Сам тон писем сделался как-то легок, в нем проглядывала усмешливость.

Да, пусть разрыв, пусть что угодно, но не сейчас. Сейчас у нее не нашлось бы уже сил. Передышка, а может быть, даже амнистия дарованы ей. Похоже, любовь остывала — она вернула ее. Восстала против оскорбления, но не потеряла Виктора. Гип-гип-ура!

У нее было дело в областном суде, и Ксения должна была как раз успеть проводить Виктора из Москвы на преддипломную практику. Однако слушанье сначала отложили, потом затянули — хоть зубами скрипи, никто не мог заменить ее в процессе, и она явилась в Москву несколько часов спустя после его отъезда. Обидно. Но ее ждали две его записки в двух возможных местах ее прихода — что он никак не может задержаться и что он будет ей писать. Он и тут оказался лучше ее — не напоминал, как сам задержался, не смог приехать вовремя и что она устроила по этому случаю.

Никогда еще, кажется, в Москве Ксения не была так свободна, как в этот раз. Две записки Виктора совершенно примирили ее с жизнью. Ничто на этот раз не угнетало ее и не связывало. Была у Маргариты, у Людвига. Ходила в музей восточных культур и в Третьяковку. Созвонилась с девчонкой из группы и попала на какое-то празднование в незнакомую компанию в странный узкий дом. Стоял этот дом на открытом месте, и непонятно было, почему этот дом так узок — так узки обычно бывают дома, пристроенные к другим домам, как дерево, выросшее в густом лесу. Дом был настолько узок, что даже и лестница была не внутри его, а снаружи — какая-то, чуть не пожарная, железная лестница. И верхотуру, на которую они взобрались по этой железной лестнице, занимала одна квартира — правда, коммунальная, на несколько соседей. И вся эта квартира в этот вечер что-то праздновала — стол был накрыт у одних, пироги вносились от других, причесываться и приводить себя в порядок уходили к кому-то еще. Семьи три, наверное, жили на этой верхотуре, куда надо было подниматься по наружной — крутой, гулкой железной лестнице.

Пели «Журавли»:

Пели, надрываясь от тоски. До чего легко было погружаться в чужую песенную тоску, так отличающуюся от действительной, муторной! Как легко было погружать в эту песенную тоску остатки своей действительной, делая и ее песенной и сладостной!