Наталья Суханова - Искус

Тетя Маня привычно ойкала и вздыхала. Ваня орал «трех танкистов» — ничто дальнее для него не существовало. Ксения заторопилась в суд. Облежавшийся за зиму снег, весь в угольной пыли и грязи, немного даже подтаивал на проезжей части улицы. На переезде было почти буднично: лошади, которые останавливаются, когда им нужно спустить мочу, но не останавливаются, а только поднимают дугою хвост, чтобы оставить на дороге навозные кругляши; возчики, занятые лошадьми и грузом. Но не стесняющиеся и в этот день громко говорить о деле и нукать на лошадей, о других вещах они почти не говорили, не шутили. И из репродуктора на переезде всё лились и лились траурные мелодии.

Ни в суде, ни в прокуратуре никто не работал. Сидели и обсуждали, что теперь может быть: очень возможно, не сегодня-завтра объявится интервенция, начнется война или какие-нибудь притаившиеся гады поднимут мятеж, восстание. Кто теперь возьмет в руки власть? Рассуждали, что не будь Сталина — и войну, наверное, проиграли бы: люди поднимались на смерть за Родину, за Сталина. Как ни было тяжело, верили — Сталин что-то придумает. А теперь?

Ксения заикнулась было о недоверии к побывавшим в плену или в окружении. Но ее тут же урезонили: а как же, мало ли шпионов и диверсантов подсылали к нам. И когда расстреливали отступающих — что ж, без этого было не победить.

Репродукторы везде были вкручены на полную громкость. Но много было мелодий, а сообщений мало, и сообщения какие-то сродни праздничным, краснокалендарным, только с обратным знаком: получены телеграммы из таких-то стран мира, от таких-то известных деятелей и организаций, в стране там-то и там-то прошли траурные митинги, трудящиеся края, области, города скорбят… еще теснее сплотимся… И после небольшой паузы — траурные марши, части симфоний, сонат.

Несколько раз передавали обращение Центрального Комитета, и слух, привычно и даже раздраженно минуя перечисления, эпитеты, фразы-приложения, фразы-определения, все эти «всемирно-историческое», «вдохновитель», «мудрый», «вождь», «служение», «беззаветно-преданный», — вылавливал интонацию, последовательность смыслов. Интонация была тревожной — значит, и там, наверху не знали, чего можно ожидать. Последовательность: вождь умер, создал с Лениным партию и основал соцгосударство, привел к победе социализма, к победе над фашизмом, вооружил программой строительства коммунизма. Дальше шло: «глубокой болью… в сердцах рабочих, колхозников, интеллигентов и всех трудящихся (хотя какие же еще трудящиеся существуют, кроме перечисленных?), в сердцах воинов и в сердцах трудящихся мира». Но это ладно. Дальше: «еще теснее сплотятся», «безраздельное доверие к партии», «верная политика», «уверенно идет». А, вот: «трудящиеся знают, что дальнейшее повышение материального благосостояния — предметом особой заботы…». Не индустрия, не колхозы, а именно благосостояние. А затем уже насчет обороноспособности: мол, попробуйте, суньтесь. Потом о мире: мы никого не трогаем. Об интернационализме и о братстве с китайским народом. И опять о тесном сплочении. Потом коммунизм, имя, учение, Родина, народ, партия. Ну, ясно.

Ксению подмывало всё бросить и мчаться в Москву. Такое бывает раз в столетие. «Я была в эти дни в Москве, я видела». И Виктор — там. Оставаться в поселке, где всё так же гудят и тащатся отяжелевшие машины по рыжей, просевшей, обнажившейся кочками и камнями дороге. Знать только по радио, что происходит там, в отгородившейся траурными маршами Москве! Потом Ксении становилось стыдно за свое любопытство. Не мельчить — сосредоточиться на главном: на том, что, как бы ни поворачивались события… на том, что умер человек, который — неброский, мягко упорный, некрикливо твердый — очень многое держал на своих плечах… Но снова она порывалась в Москву: господи, ведь совсем близко, соседняя область! Но заартачилась судья, не хочет откладывать слушанье дела.

Встретила Ксения у магазина помпрокурора, обычно веселую. Та вся распухла от слез. При взгляде на нее Ксения устыдилась и своего жадного, мещанского желания попасть в центр происходящего, и того, что испытывает она наряду со всем основным и радость сдвига событий — и вот, не способна заплакать, как эта веселая молодая женщина.

Неприятные ее порывы успокоило сообщение, что поезда в Москву не заходят, пускают их по окружной дороге — потому что не только из ближних мест, но и с Урала, и даже из Сибири бросились люди в Москву.

Пришел вечер, а по радио было то же. Но казалось Ксении, в любую минуту мир может окраситься заревом на юго-западе, там, где Москва — заревом Хиросимы.

На другой день появилось постановление — кто чем в правительстве будет теперь ведать. Дважды в коротенькой вступиловке призывали к бесперебойности, довольно тревожно говорилось о возможности разброда и паники. Никогда еще Ксения не перечитывала так внимательно имен, большей частью ей незнакомых. Ворошилов, Молотов, Каганович, Берия, Микоян, Василевский, Жуков — эти-то были известны. А вот Маленков, Булганин, Пегов, Горкин, Кабанов, Кумыкин, Хрущёв — когда-то, конечно, в каких-то рядах мелькали, но на эти ряды у Ксении всегда была слабая память. Впрочем, чуть не на следующий день появились листки с биографиями, как перед выборами.

В суде у Ксении допытывались — как у самой образованной, кто тот и кто этот, и кто теперь главный вместо Сталина. Получалось, что вроде бы Маленков. В листке говорилось, что это друг, воспитанник Сталина.

— Как Тито был, — вспомнила Ольга. И присовокупила: — А зачем всё менять сверху донизу, если умер только один человек?

Сивый Клок:

— Почему ты полагаешь, что меняют. Может, они и были на этих местах.

Все взглянули вопросительно на Ксению, но она знать не знала, были они на этих местах до смерти Сталина или нет — не зря именно на таких вопросах сыпалась обычно на экзаменах.

Из Москвы пришло письмо от Виктора — что он единственный из всех знакомых прошел мимо гроба Сталина.

«Талантливый инженер должен уметь ставить и решать задачи», — шло вместо эпиграфа. И дальше — возбужденно, хотя и шутливо. Было, де, столпотворение, которое бывает раз в столетие, и то не в каждое столетие, было священное безумие, милицейские и конные заграждения, жертвы. Но некой особе известно ведь, что столица для Виктора Владиславовича — открытая книга. Улицы соединяются меж собой не одними переулками, и даже когда и во дворах милицейские посты, то имеются еще чердаки и крыши, которые такому супермену, как Виктор Бородулин, то же, что эскалаторы зашоренному обывателю. Пока тупая толпа давит друг друга на тесных улицах, могучие одиночки ищут скрытых путей. Только двое достигли ближайших подступов к Колонному залу: Ваш покорный слуга и некий психоаналитик фрейдистского толка — и тут сомнения проникли даже в их отважные сердца. Немногих прорвавшихся сквозь заградительные цепи мильтоны вылавливали неукоснительно, возвращая туда, где и надлежало им пребывать. Перед отважными одиночками была пропасть, отвесная скала и тэ дэ, и тэ пэ. Но тут Ваш покорный слуга узрел группу иностранцев, направлявшихся туда, куда ему, потомственному русскому инженеру, путь был нагло закрыт. Мгновение — и он в этой группе. Несколько фраеров-мильтонов рванулись к нему, но он уже непринужденно (не-при-нуж-ден-но — усекли?) беседует с англичанами (врожденные склонности плюс упорный, титанический труд!), беседует с англичанами, и тащить его от них неудобно. Словарный запас супермена начал истощаться как раз к тому времени, когда пришел черед благоговейно умолкнуть. Ну что еще сказать Вам, жительница российской глубинки? Если, по правде, — то, что Ваш покорный слуга видел (увы, уже что, а не кого), мало отличалось от того, что все мы видели на портретах и демонстрациях. Вот разве кожа и рост… Все великие люди, как известно, не отличались высоким ростом (вспомните, что и Ваш покорный слуга далеко не гренадер, вывод, надеюсь, ясен?) Мог бы Ваш покорный слуга перечислить и тех, кто стоял в эти минуты в почетном карауле, но женскому нелюбознательному уму («Вы женщина, даже слишком женщина» — кто сказал? — не я, конечно, но я хотя бы помню, кто, а Вы, естественно, нет?) едва ли что-нибудь скажут эти имена. Сколько щелчков по носу получила сегодня милая крошка? Я прячусь от тяжелой женской ручки не столько за листок бумаги, сколько за километры, разделяющие нас. Несите справедливость и закон (кстати, это одно и то же или нет?) в массы, мужественно выполняйте Ваш долг. Ваш покорный слуга Виктор Бородулин».