Наталья Суханова - Искус

И: — Эпипа-аж мафыны ба-а-а-е-во-ооой.

Одна тетка Маня не пела. Ее эмоции тоже, как Лешины, питались частушками. Но она их проговаривала с привычным своим вздохом:

У нее и в частушках были эти «ау» и «ой-ка»

Пока тетя Маня и Леша ходили в исполком, райздрав и милицию, пытались узнать, почему «выписали» Ваню из дурдома и когда и как его можно отправить обратно, Ксения пользовалась любым случаем откомандироваться куда-нибудь.

Из соседнего Лосевского района уехал адвокат и, пока найдут замену, ей предложили работать там по совместительству. Поезд в Лосево шел ночью, так что не нужно было ложиться спать в беспокойном доме — можно было читать допоздна, а когда мозги начинали уже гудеть от прочитанного, как раз подходило время идти на вокзал. Морозная ночь пробирала холодною дрожью, но сладко чист был свежий воздух и удивительным казалось, что всего несколько минут назад голова сонно мутилась.

А в вагоне снова было тепло и душно и спать уже хотелось немыслимо. Но среди людей, сидя, одетой, уснуть — думалось ей — невозможно. Ей казалось, она и не спит, а только, мучаясь, прикрывает глаза от докучливого света керосинового фонаря. Но открывая глаза, удивлялась откуда-то вдруг взявшимся напротив нее новым пассажирам, а еще через мгновенье — опустевшим полкам. И разговоры людей протягивались в сон причудливыми тенями и образами. А когда окончательно, с чувством внезапной свежести пробуждалась она, за окнами уже начиналось утро: обманчивым теплом розовел снег, но, выдавая обман, вспыхивали в этом нежно-розовом холодные яркие искры. Каждый километр, каждый поворот открывали новый мир. Ближе к Лосево шли уже сплошные леса.

В этой утренней дороге к Лосево было у нее одно любимое место. Каждый раз она беспокоилась — не ошиблась ли в прошлый раз, в самом ли деле это прекрасно? И еще — не пропустила ли она? Но вот среди черно-хвойных сосен показывался белый ствол березы с двумя обрубленными по локоть ветвями — и таким благородством и силой поражало каждый раз это дерево Ксению! И каждый раз, завидев дерево, Ксения благодарно вспыхивала: нет, не ошиблась! Дерево тут же скрывалось, и только розовая прядь тумана, свежая и нежная, тянулась через лес перед взглядом Ксении.

Лосево было больше Озерищ, и уже не дом колхозника, и даже не дом приезжих, а гостиница была в нем. Место Ксении бронировали заранее, и утро она отсыпалась, радуясь дневной пустынности гостиничных комнат, их солнечности и запаху оттаивающих у печек дров. Пообедав, шла в суд, где уже поджидал ее старик-судья, худенький, носатый, быстро обрастающий седой щетиной, с сухо поджатыми губами, и при этом похожий не на старика, а на мальчишку.

Старик был опытным судейским «крючком» и с удовольствием «натаскивал» Ксению, радуясь ее любознательности. Его знание законов и судебной практики было таким давним и таким обширным, что казалось даже избыточным для лосевского районного суда. Интересовалась кое у кого Ксения, почему такой специалист не пошел дальше Лосево. Говорили о его беспартийности, о плохом характере, о неприятностях в некие годы, которые, хотя и не запечатлелись в его документах и послужном списке, но помнились при решении о перемещениях.

При этом в литературе, в музыке, в живописи разбирался судья вполне посредственно. Не принимал только явного вранья. Что же касается психологии, интересных мыслей, тонких наблюдений, силы или оригинальности — он вроде бы и не нуждался в них. Да и читал-то мало. Если уж урывал время от суда, от дел юридических, то для рыбной ловли. Даже разговаривая о рыбалке, он не мог не улыбаться довольною детской улыбкой, и оттого, что по недостатку времени все не вставлял двух удаленных зубов, еще больше казался мальчишкой — щербатым пацаном.

И в суде, и в столовой, и в гостинице, и в дороге встречала Ксения, и знакомилась, и разговаривала с таким количеством людей, как никогда раньше. И люди эти были ей не в тягость: каждый из них, прихлынув к ее берегу всего однажды, оставлял что-нибудь от себя.

В столовой, в кабинке, отгороженной синею плюшевой занавеской с бахромой, обедала Ксения с тремя киношниками-документалистами, привычно вышучивающими друг друга:

— Где же ваш стереотипный вопрос: «кто взял?»

— Он пожирает бифштексы так же быстро, как командировочные!

— В прямой зависимости!

На вопрос Ксении, где бывали, ответили с удовольствием:

— Легче перечислить, где мы не были, чем — где были.

Тогда, на съемках, где они подрабатывали с Милкой для поездки в Ленинград, Ксении не понравились киношники. Но то были художественники, эти — документалисты, те ошивались в провинциально-снобистской Москве, эти колесили по всему свету. Ксения даже некоторую робость перед ними испытывала: не очень ловко поддевала вилкой помидоры из дорогого салата и с тоской посмотрела на сок, оставшийся на дне. А киношник попросту сок этот из салатницы выпил. Что ж, они были, как говорят здесь, в своем праве — так же, как предводительница хоккеисток, как племянница Марии Стефановны, как сама Ксения, когда приезжала к тем, что по-улиточьи прилепились слизью своей к Москве.

Вечером в гостинице рассуждал немолодой топограф:

— Боже, как странно живут зачастую люди — цепляясь за город, который не видят, за человека, которого не любят, в тоске, в тягомотине живут, и при этом упорно не желают ничего иного.

Дрова в печке, у которой сидели они в коридоре, пылали и трещали вовсю. И они, пять человек, сведенные этим вечером в гостинице, говорили ненасытно о подлинном и мнимом, о жизни и любви.

Топограф говорил, выпало ему в жизни редчайшее — встретить подлинную, совершенную красоту:

— Черты лица, линии шеи, плечи, руки, цвет кожи, манера держаться… не просто держаться — манера мыслить, чувствовать… Все в ней было так прекрасно, что я понял тогда — настоящая красота не вызывает ни зависти, ни соперничества, ни даже честолюбивого желания завоевать ее… обладать… Одно бескорыстное восхищение, благодарный восторг.

— «Все в ней гармония, все диво», — задумчиво декламировала соседка Ксении, инспектор облоно.

А Ксения вспоминала из «Саги о Форсайтах:

— «Владеть красотой — да разве это кому-нибудь дано!». Возможно, у Голсуорси это сказано было как-то иначе, но Ксения так вспомнила. И Маргариту она вспомнила, странно молодую, прекрасную женщину, потерявшую всех любимых людей.

Ах, как жадно слушали и изливались они этой Лосевской ночью у пылающей печки!

И словно для того, чтобы завершить этот разговор — в вагоне, когда она возвращалась в Озерища, оказался писатель П. В ватных штанах и телогрейке, с ружьем, ехал он откуда-то с охоты. К нему подошел мужчина, назвался, неловко пригласил: