Наталья Суханова - Искус

И сердце Ксении было переполнено юной гордостью — знать такое разное: и нарядные иллюминированные улицы Москвы, что «дышат хлебом и духами», и сумеречные, засасывающие жирной грязью улицы Озерищ, и вот этих хоккеисток, и запах джемушинских фиалок, и смрад запущенного хлева. Довелось побывать ей и в коровнике, и в свинарнике колхозных. Из свинарника выскочила она, выпучив глаза, ошеломленная — ведь в этом почти непереносимом запахе, в этой дерьмовой полузамерзшей жиже возились, ворочались живые, чувствующие существа. В природе они могут быть голодны, но в такой грязи и скученности не прозябают — это человеческий им подарок вместе с бездумной жизнью без борьбы и усилий. И свинарки были так же измучены и злы, как и свиньи. И порочнее всех выглядела там чистенькая Ксения, пустившаяся в эту экскурсию из любознательности. Но это ладно, это уже слегка забытое, это уже только называемое, как острый запах, которого сейчас, здесь нет. Сейчас — юная гордость оттого, что она знает жизнь с разных сторон. Сейчас, наконец, чувство победы!

И в Москве все оказалось так празднично, как и должно быть, когда столица встречает героя. На вокзале ее ожидал Виктор и сразу же повез кормить в ресторан. Подумать только, довольно много народу завтракало как ни в чем ни бывало там, куда она попала впервые. Шикарно: крахмальные скатерти, цветы посреди зимы, заливное, лангет, салат и даже вино! Вот только официант портил праздник. Ксения держалась с ним предупредительно, чтобы он, боже упаси, не почувствовал униженья, что прислуживает. Но явно официант ощущал свою столичность и ресторанность куда как выше ее праздного дорогого завтрака, и это вносило диссонанс. Тут как-то по-другому надо было, ну, как Милка, что ли, но Ксения не умела.

После завтрака Виктор ее все же покинул — он, конечно же, не мог пропустить семинар. Но она даже довольна была. Ей еще предстояло заехать к Маргарите, выгладить платье, позвонить Людвигу, закупить сахар и масло, выполнить поручения, наконец повидать однокашников.

С ребятами из группы встретились так, словно были родными, но вовремя этого не поняли, а теперь вот наверстывали. Увидев друг друга, бросались обниматься. Вперебив рассказывали о житье-бытье, о работе. Счастливо смеялись в магазине, выбирая вино и закуску, и каждый хотел, торопился заплатить за всех, так что даже и маленькая толчея возникла у прилавка, а продавщица не только не сердилась на их толкотню и беспорядок, но, наоборот, терпеливо ждала и растроганно улыбалась.

Наконец, вот они, замерзшие было, в чистенькой, скромной, теплой квартирке. Выпили. Под грустно-счастливый взгляд одинокой матери парня пели:

И потом — новое:

И вместе с ними пылко и истово пела молодая еще, не дождавшаяся с фронта мужа мать парня.

Виктор подошел позже, вежливо поздоровался, вежливо выпил свою штрафную рюмку, сидел в уголке, но вежливо улыбался, когда его приглашали присоединиться: мол, рад бы, но не умею. Ксения, взглядывая на него, умоляла его улыбкой не быть строгим, не судить жестко, расслабиться в душевном тепле, и взгляд его смягчался и выражал что-то вроде того, что он соскучился по ней и рад, что ей хорошо. А ребята были к нему добрее, чем он к ним, каждый считал своим долгом шепнуть ей, какой серьезный и, сразу видно, умный у нее парень.

На второй день она и вовсе не смогла встретиться с Виктором. С утра была у Людвига Владимировича — он внимательно расспрашивал ее о житье-бытье в глубинке, был, кажется, растроган ее «подвижничеством». «Но-о… — протягивал он с усилием и беспокойством за нее, и тут же перебивал себя: — Ну, ладно, ладно, проходите свою школу жизни, все еще, в сущности, впереди!».

К вечеру она встретилась с Маргаритой — и та повела ее к писателю. Не к Косте, с которым когда-то познакомил ее Людвиг: «Эта девица написала нечто вроде драмы в стихах… Посмотри, Костя, своим просвещенным оком… Она, конечно, варвар и варварством хвастает…» — «Как все мы в молодости», — сказал, слегка улыбаясь, пожилой Костя и без всякого энтузиазма взял папку, — и потом, разумеется, отозвался кисло-сладко, а она, ожидавшая с замиранием сердца признания, потеряла на несколько дней вкус к жизни. Там-то, кстати сказать, в литературной гостиной Кости, впервые она увидела тогда и Маргариту, поразившую ее какой-то истончившейся, печально-моложавою красотой… Писатель, к которому привела ее в этот раз Маргарита, нисколько не был похож на Костю. Назвать его даже за глаза просто по имени было немыслимо: нет, никак уж не Ваня, даже не Иван — Иван Федорович. Монументальная фигура, но его огромность как-то растворялась в налаженном быте. Пол был натерт до зеркального блеска, книжные переплеты в шкафах казались тоже лакированными, с потолка свисал не абажур, а нечто роскошное вроде люстр Колонного зала. Хозяин был приветлив и все водил Ксению с Маргаритой с места на место, подыскивая им уголок поудобней, хотя в этом коврово-диванно-кресельном уюте никак не могло быть неудобного места.

Подошли еще гости, и каждого Иван Федорович усаживал не сразу, а поводив и как бы примерив к месту. Но разговоры были в общем-то те же, что и тогда, у Кости. Кого-то высмеивали, и остро. Опять говорили о том, что такое литература и какой она должна быть. Хозяин участия в этом разговоре не принимал, занятый удобствами гостей и готовящимся ужином. Он был приветливее Кости: не только расспросил о ней Маргариту, не только, проходя мимо, каждый раз ласково обнимая ее за плечи (даже уж и слишком, пожалуй), но за столом представил ее собравшимся как молодого талантливого литератора (а ведь ничего ее не читал, но ему не жалко было для нее эпитетов и тепла!). И что работает на селе, и что собирает частушки, не забыл сказать. Частушками заинтересовались. И Ксения не только вспомнила десятка два частушек, но и в истории озерищенские пустилась. Как приезжал к ним театрик с «Анной Карениной» и как сказал с тоскою и досадой муж судьи: «Вот гнида — ноет и ноет, когда она уже под поезд бросится?». Дружно смеялись. И, посерьезнев:

— Народ знает. Народ умный. Народ делает свое дело. Вы только не мешайте ему работать.

Ксения хотела бы узнать, кто эти «вы». Но тут же заговорили об евреях, так что, наверное, это и были евреи, которые мешали народу работать. Говорили о связях евреев с международным сионизмом, о накоплении ими ценностей:

— А как же? Ждут реставрации капитализма. В Советском Союзе большое богатство смысла не имеет.

Говорили о засилье евреев в детской литературе. Кто-то рассказывал, как известный писатель, проходя по дворцу пионеров под рокот съемочной аппаратуры, подозвал к себе мальчика и, обняв, расспрашивал, чем он увлекается, что делает. Но тут раздался возмущенный женский голос: «Как вам не стыдно!». Потому что мальчик, которого снимали вместе с маститым писателем, был его внучатый племянник.