Наталья Суханова - Искус

— У каждого — кличка. Фамилия — для надзирателей… следователей. Шведов — для них. Для уголовников — кличка. Смешно. Во время прогулки — из окон: «Проси у тюрьмы кличку». Вот он: «Тюрьма-тюрьма, дай мне кличку». Из окон — потеха. В выражениях не стесняются.

— А вы? Вам?

— «Немец». С такою кличкой еще можно жить.

Бледный, светлоглазый, он вглядывался точками-зрачками в угол.

— Или вот козел, да?.. «Слушай, ты, козел!». Бывают выражения похуже, правда? А назови так в тюрьме, прибьют. Ты и не поймешь, чего ради. На их жаргоне «козел» — тот, кто начальству прислуживается, доносит. Да что я вам рассказываю? Вы, наверное, это и сами знаете. Неужели не знаете? Работаете — и не знаете? Да, в общих чертах. Какие уж там общие? Там все по-другому. Думаешь, ты хороший — и к тебе ж по-хорошему? Камеру там убрать поровну, что ли. «А, интеллигентный, бери тряпку!». Один раз взял — потом от нее никуда не денешься. Ноги вытирать будут. Не об тряпку — об тебя. И спать у параши будешь. И звать «парашей» будут. Или того хуже.

— Вы — взяли?

— Тряпку? Нет. Уже видел, знал. В карцере отсидел.

— За драку?

Не отвечал. Равнял коротким слепым взглядом угол. Фейсом об тейбл.

— Карцер: полтора на полтора. Кафель, как в кухне санатория. — Короткий смех, просто смех, хотя красноватые белки увлажняются. — Параша с острой крышкой — пенек. Походишь — посидишь. Долго не высидишь — поднимешься. Поместили, в чем был — в трико, в носках, в рубашке. Лечь — только на пол. Декабрь. Окно выбито — нарочно. Один ботинок — под голову, другой — под почки. Чтобы не прихватило. Декабрь. Сквозняк. Стучу в дверь, кричу. Подходит рожа — злая: «Чего тебе?» — «Веди к начальнику». Уходит и не приходит.

Загвоздка была в том, что Шведова требовалось не просто восстановить на работе, но выхлопотать работу полегче — почки в тюрьме он все же стронул, пухли ноги.

— А у малолеток того чище, — уже не мог остановиться Шведов, хотя речь его была по-прежнему замедлена, отрывиста.

— У них такие порядочки — железно. Яиц не есть — потому что, ну, петух топтал курицу. Петух. Не знаете, что такое «петух»? Недавно работаете? Ну, обиженный, педераст. Не который, а которого.

Которые «в законе» (это он уже о взрослых говорил) — не работают. В лагере.

— И заставить не могут?

— Не обостряют отношения. Начальству даже удобнее. Если они с «паханами» в мире — в лагере будет, как с «паханами» договорились. Ну, а если неопытный начальник принуждать станет — болезни сделают. Эмаль — в царапинку. Сахарную пудру нюхать для затемнения в легких. Чеснок в задний проход — для температуры. На крайний случай черенки ложек глотает — на операцию положат. Испытывают жизнь на крепость. Свою и других. Зарезать — простое дело. Их надо вешать. Не через одного. Подряд.

Он говорил, словно не слова — камни ворочал. И не только когда о тюрьме. Верно, от этого и в глаза не смотрел, чтобы не отвлекаться. Коротко взглядывал.

Вырос он в городе. Эвакуировались сюда. Из Ленинграда. Отец вернулся с фронта, но жили они о матерью так, что из дому бежать хотелось. Мать разыгрывала самоубийства и ждала, пока любовник разойдется с женой. Отец пил. Шведов по старой памяти приехал сюда, женился на женщине с ребенком, но не прожили и года — развелись. Потом — «история». Кому-то нужно было свалить на них недостачу. Теперь вот оправдан и вернулся с больными почками.

— Я чему удивляюсь, — говорил Шведов, глядя куда-то за спину Ксении, в свою точку. — Вот люди. В тюрьме. Они те же. Что в жизни. Я был Шведов — Шведов и есть. Иванов — Иванов. Тот же ведь? А он в тюрьме другой. Сразу. Совсем. Не только жена, знакомые — мама бы не узнала. Другой. Как и не было прежнего. А выйдет — опять, как раньше. В тюрьме — свой закон. И человек другой. Всё… другое. Слова, речь. Всё. Характер. Голос. Инженер, скажем. С высшим образованием. Он там такой, будто… Не то что высшего образования — вообще. Его место уже ждет его. Он еще и не знает, какой будет. Но место его сразу узнает. Если сначала не поставишь себя — все. Или в петлю, или… дерьмо глотай. Он на воле босс, а там «параша». Вот идет по улице — его уважают. А в камере — другой. Или заискивать начинает, пресмыкаться. Или сам издевается. Или в карцер его гонят. Только, если захотят, все равно сломят. Убьют или по-волчьи выть заставят. Там свой закон. Со времен царя Гороха. Вот идет по улице — ты даже не догадываешься, каким он станет в тюрьме. Почему он сразу меняется? Если ты там никогда не был, почему… почему ты сразу… сразу… ну, не знаешь, но понимаешь все? Почему сразу? Другой уже? А выйдешь, опять такой, каким на воле был. Вроде тюрьмы и не было. Все слетает. Почему? Ведь те же самые. И уже совсем другие…

В назначенный день, к которому она успела кое-что для него наметить и сделать, Шведов не пришел.

В тот же вечер, возвращаясь с работы, она увидела его — он выходил из чайной.

— Шведов! — крикнула Ксения, но он не обернулся.

Она увидела в спину его деревянную походку, вспомнила увиденное лидо — совершенно белое, пустое, — и поняла, что он зверски пьян, хуже пьян, чем те, что матерятся, орут, дебоширят и валятся с ног.

— Зря ты хлопочешь о нем, — сказала ей на другой день судья. — Он мужик, где-нибудь да пристроится, не на работу, так за бабью юбку. А ты с ним свою адвокатскую репутацию потеряешь. Кто сидел, они уже зараженные. Им только кажется, что они такие же остались. Потому их и на работу не любят брать. А этот и до того выпивал. Редко, но метко. Его вот оправдали, а я не верю. Как хочешь, не верю.

Ксения, хоть и пошатнулась ее уверенность в Шведове, упряма была — просила знакомых, если увидят, позвать его к ней. Позже узнала, что он уехал. И больше никогда его не встречала.

Шведова она забыла надолго. А вот Володя Жилин сделался ее крестником, ее гордостью.

Защищать Володю попросила Ксению Оля Смородина, девочка-десятиклассница, с которой Володя встречался. Дело должно было слушаться в соседнем городе. Володя учился там в техникуме, а Оля приезжала к тетке, чтобы повидаться с ним. Обвинялся Жилин в нанесении ножевых ранений. Следствие было уже закончено, и ничто не обнадеживало в этом деле. Потерпевший показал, что ударил его ножом Жилин. И сам Жилин не отрицал этого. А вот Оля не верила. И мать Володи твердила: «Подраться мог, а ударить ножом — никогда».

Был, правда, в тот вечер Жилин не один — с приятелем Ковалевым. Но Ковалев по свидетельству потерпевшего и самого Жилина участия в драке не принимал, а наоборот останавливал Жилина. У Олиной тетки, где побывали после драки Жилин и Ковалев, был изъят на другое утро Володин нож.

Сидела Ксения над «делом» и ругала мысленно Олю: что же она не сказала ей об этом ноже? Прямая ж улика. Хотела Ксения поговорить с Ковалевым — оказалось, его уже нет в городе: пока шло следствие, призвали Ковалева в армию. Оставалось встретиться с Жилиным.