Наталья Суханова - Искус

— Вместо этого?

— Вместо.

— Ну, как устроился?

— Да ничего, приходи в гости.

— Если думаешь, что откажусь, ошибаешься. Сегодня же и приду.

А Оля уже нетерпеливо переминалась в стороне — ждала, пока Ксения освободится. И, едва дождавшись, потащила в сторонку, к окну:

— Ксения Павловна, Ковалев-отец Володю благодарил сейчас!

— Как, то есть, благодарил?

— Да вот так: «Спасибо тебе, парень, за нами не пропадет».

— Кто слышал?

— Я слышала.

— Ну, из тебя свидетельница плохая — ты лицо заинтересованное.

— Милиционер, наверное, слышал — он же не отходит, может, еще кто.

— Повтори, пожалуйста, поточнее: как сказал отец Ковалев.

В тот же вечер пришла Ксения в гости к своему однокурснику. И между воспоминаниями об институте (кто бы знал, что и она будет умиленно вспоминать студенчество!), меж шуточками друг над другом и по поводу их самостоятельной жизни и работы, поинтересовалась (хитрая какая стала!), кто же все-таки сказал следователю, где может находиться жилинский нож — сам-то Жилин арестован ко времени обыска еще не был, потерпевший с ними был не знаком. И еще кое-чем поинтересовалась Ксения — из того, что не оставляет следов в деле: что из себя представлял бывший следователь, почему ушел. О следователе получила данные тотчас: поговаривали, не чист на руку был. Да и не очень грамотен. Но «хвостов» никаких. Предложили уйти «по собственному желанию». В области, однако, представление о нем имеют. Так что, очень может быть, что Ковалевы в самом деле «подмазали» его. Зарплата у следователя махонькая, детей семейному поднимать надо, да и выпить настоящему мужчине когда-никогда следует. А насчет ножа — действительно загадочно, если изъяли на квартире у Олиной тетки нож раньше, чем арестовали его. А что девочка — хорошенькая? Дурак этот Жилин, если паровоз изображает. Блатная романтика, черт ее бери. А потерпевший в самом деле не был знаком с ним?

Для упрочения знакомства сходила Ксения с бывшим однокурсником в кино. Опять на картину о подпольщиках попала. Высказала ему свои психологические догадки. Однокурсник с удовольствием принялся учить ее уму-разуму: что всякую эту психологическую дребедень надлежит оставить писателям для детей и юношества. Факт — вот опора для юриста! Ксения завелась и поспорила, но быстро прикусила язык. От нежностей при прощании увернулась, но сделала это не обидно. И на следующий день в подарок за свое разумное поведение получила блестящий факт: о драке и о том, где нож, сообщил в милицию кто-то по телефону.

Вот так! Похоже, это был сам Ковалев, больше некому. О чем и сказала Жилину на свидании Ксения. Задумался. Задела-таки за живое!

— А если не Володька все же звонил? (Ковалев тоже Володькой был).

— Кто же еще знал, где нож? Когда тебя арестовали, нож тебе сразу предъявили?

— Сразу.

И, подумав:

— Ладненько. Что требуется, заявление написать?

— Естественно. С объяснением, почему взял вину на себя. Почему, кстати?

— Ему в армию было идти.

— Так что: он пусть в армию, а ты в тюрьму?

— Ну, и одному же меньше срок, чем двоим. Или не так?

— Умники, куда там! Это он тебе так объяснил? Да не забудь объяснить в заявлении, почему твоим ножом Ковалев орудовал.

В областном суде Ксения главным образом на то упирала, что Ковалев-отец после суда благодарил Жилина — свидетелей нашла.

— Приходилось мне слышать, бывало даже такое, когда осужденному цветы бросают. Но чтобы его благодарили — этого, я думаю, не только я из материалов судебной практики — этого, наверное, даже судьи из своего личного необобщенного профессионального опыта припомнить не смогут…

Объяснение Жилина, которое Ксения заставила его переписать раз пять, тоже было достаточно четким. Так что, зря Ковалев-отец денежки тратил. Пошел запрос-требование в Тбилиси, где служил (интересно, мучаясь совестью или нет?) его сын. Защебетала Оля Смородина уже не с фотографией — с самим Володькой, «ухабистым мальчишечкой». Юная и нежная, но ухабы, чувствуется, выровняет и человеком быть заставит. А то бы пела, как поет дролечка тети Маниного сына, который шофер, и срок отбывает:

Так что, ехала Ксения на короткую побывку в Москву, ощущая себя победительницей. Может быть, впервые.

Была уже совсем зима — ранние сумерки, холод, снег. В одном с ней вагоне возвращались с каких-то своих соревнований хоккеистки-«буревестницы». Были они веселы и возбуждены. Предводительствовала немолодая, полная, с короткой стрижкой и громким веселым голосом женщина. Привлеченный ее громкостью, а возможно и крепкой полнотой, особенно заметной в спортивном трико, рядом с ней уселся пьяненький мужчина, заговаривал с нею усиленно и даже дотрагивался до нее.

— Атанде, бабоньки, бешеный успех! — подмигивала она своим.

Все-таки она его выдворила со своей скамейки, и он только издали порывался, делая жесты от сердца к ней. Но не до него уже было — у хоккеисток шел теперь взволнованный разговор о какой-то Марии, «предавшей спорт».

— Не говоря уже о других, — я, я как ее любила! А теперь она потеряла наше уважение и нашу любовь. У нее выпятилось на первый план личное. У настоящей спортсменки на первом месте спорт, команда. А у нее?

Не принимали участия в этом горячем обсуждении только две самые молоденькие спортсменки. Отсев в сторону, они все тянули и тянули в любовно-песенном одурении какие-то мотивы-слова. Изредка полная женщина весело им кричала:

— Девушки, где вы?!

И они охотно отзывались:

— Тута, тута!

А у старших снова шел разговор — теперь о некой Дуньке, которая кому-то «все дело портит», а вообще-то «куйбышевцы — молодцы!»

Все они по-южному бурно жестикулировали, хотя из Москвы были. Разговаривая, прищелкивали, присвистывали, громко смеялись.

— А главное — у нас дружба! — возвращалась к основному пункту полная. — Не будет дружбы — ничего не будет!

Миловидная блондинка завела песню про то, как «медленно текли четыре года», как казалось, что муж уже не вернется с войны, а сын говорил, как раньше его отец:

Худенькая смуглая женщина с горячими серыми глазами оборачивалась то к одной, то к другой:

— О-о, это ж песня, да?! Какая песня!

Девушки с задней скамейки подсели ближе, включились:

Смуглая вытирала слезы, говорила с болью о своем:

— Я на нем уж поставила крест. Ну да что там! У меня есть теперь Юрочка, а он уже на втором месте. О-о, как меняется жизнь!