Наталья Суханова - Искус

Воистину свободный сельский день длиннее свободного дня городского. Они уже и нагулялись, и замерзли, и пообедали в сельповской столовой, где по случаю воскресенья было пустовато, и скатерти на столах чистые, и соль не заляпана оранжевым томатом, и горчица не засохшая. Они попросили и получили в графинчике сладкую, густую, отвратительную настойку, а лучше бы попросили водки. Потом повела она Виктора в гости к Полинке, по пути рассказывая с удовольствием о здешних людях, описывая их. У переезда им встретилась Ольга — в старых стоптанных башмаках на микропоре, в старушечьем теплом коричневом платке, в старом тесном пальто, перетягивающем ее большую грудь кормящей матери. Ольга вежливо поздоровалась, с предназначавшейся Ксении легкой улыбкой — дождалась, мол?

— И это ваша красавица? — вслед ей покачал головой Виктор.

У Полинки не задержались — уж очень все были вежливы, чинны и скованы. Сходили в кино. А до поезда было еще полночи.

За эти полночи они успели поругаться. Виктор задумчиво сказал, что только здесь понял ленинское выражение: идиотизм деревенской жизни. Ксения вспылила: каждый видит ровно столько, сколько есть в нем самом, он, как настоящий московский сноб, высокомерен к людям. «Высоко-мерен» — это, сказал он, неплохо, что же касается отношения к людям, то плохое оно не у него, а у нее — она развлекается в этой нищете и уродстве как в театре.

— Между прочим, я здесь работаю, — сказала она, — а ты в своей Москве сидишь у них на захребетине.

— Ты здесь, — поправил он, — стягиваешь на живую нитку то, что ежечасно рвется от нищеты, я же, не окунаясь в это, что-то все-таки сделаю для них, потому что только развитие промышленности способно им помочь, так что меня на захребетине держат они не зря, а вот тебя….

— Каков благодетель! — поразилась она. — И при этом, слава Богу, собственным комфортом поступаться не надо!

— Я естествен, — сказал он. — Для меня комфорт это комфорт, он помогает мне делать дело. Я не ты. Ты театральна, тебе ведь нужны эти декорации. Признайся, ты о них стихи пишешь!

— Да-да, — сказала она, — поэму, роман, а пока, прости меня, мне надо посмотреть кое-какие заметки для завтрашнего дела.

Глотая слезы, пялилась она в свои заметки для завтра, пока Виктор курил на крыльце. Вернувшись, он положил ей на руку ладонь, а этого бы не следовало делать — слезы у нее так и закапали на стол.

— Дурочка, — сказал он, — я ведь за тебя переживаю. Возможно, я черств, но на них на всех мне, честно говоря, наплевать, а на тебя — нет.

— Это на театралку-то? — всхлипнула Ксения.

— На романтическую дурешку, — отер он ей слезы. — На оголтелую спорщицу.

Так ее и в доме, вспомнила она, звали: «стрижено-брито» — мол, ее и в воду засунь, она тонуть будет, а пальцами над водой стричь.

Размягченная, она рассказала ему, как боролась первое время с желанием собрать вещи и бежать отсюда. Как, просыпаясь утром, не могла понять, зачем она здесь. Она рассказывала, а Виктор гладил ее по голове. Но это прошло, говорила она улыбаясь, и она рада, что пересилила себя, выдержала.

Потом они лежали в темноте на ее кровати, и она была как каменная — боялась, что он может попытаться тронуть ее здесь, в двух шагах от неспящей тетки Мани — только темнота да ситцевая занавеска разгораживали их.

В четвертом часу отправился Виктор на поезд. Он строго-настрого запретил ей провожать его. Она вышла с ним на крыльцо. Обнялись. Она прижалась к нему. Отрываясь от нее, сказал он с горечью:

— Если бы там, на кровати, была ты такой же нежной.

Уже через день не верилось, что Виктор был здесь, рядом. Все здешнее было так непохоже на него, на Москву!

В первые недели она, в сущности, не видела и даже не слышала в их собственной речи клиентов — разве что, запомнит две-три необычных словечка — для украшения своих эпистолярных творений. «Как живем? Да голь-о-голь!», «Под кем лед трещит, а под нами ломится». Слушая клиентов, она вышелушивала из их запутанных речей юридическую суть. Перед ней были казусы — в латинском значении этого слова. Перед ней были субъекты, объекты, состав преступления, правоотношение и акты гражданского состояния, а не люди в сплошняке их жизни. А главное — с этими людьми она сидела по разные стороны стола: она на своем адвокатском месте, они — напротив, на месте подзащитных, клиентов. И казалось, иначе и быть не могло: они это «они», а она — это «я». Их непонятливость, их путаный язык, их тяжбы и подсудность отгораживали так верно, что она даже не замечала этого и возмутилась бы, скажи ей. Да может быть, так и должно было быть поначалу — иначе она никогда не выбралась бы в упорядоченный мир правопорядка из той сумятицы, которая и есть жизнь. Так мама, помнится, рассказывала, как впервые студенткой была на операции — в путанице сизых кишок казалось ей совершенно невозможным разобраться, это совсем не походило на анатомический атлас. Сталкиваясь с житейской неразберихой, Ксения так же растерянно вглядывалась в скользкий, сизый, спутанный кусок жизни, как мама в операционной. Вглядываясь в эти спутанные обстоятельства, сомневалась она в своей профпригодности! Что там сомневалась — уверена была, что не одолеет! «Иисусе, ему уже по горлышко!» — «Вольно же ему было выдрющиваться — шел бы, как все, по камушкам». От неуверенности в себе была она в это время так несчастна, что радовалась грамматическим ошибкам предшественников и предшественниц в копиях документов и реестрах — словно хоть какая-то связь была меж грамотностью и юридическими способностями!

Но вот что-то у нее начало получаться — и граница меж нею и людьми стала размываться. Она уже видела перед собой живые глаза и боль в этих глазах. Она уже слышала не только суть излагаемого, но и слова, которыми говорилось: «Ты от горя за речку — ан оно уж на бережку стоит!», «Горе горячее — сердце высушит».

Как-то в ее адвокатскую каморку пришел парень лет двадцати пяти — двадцати семи. Пришел посоветоваться о трудоустройстве. И, сначала неохотно, лишь отвечая на ее вопросы, а потом уже погруженно, рассказал о том, как год, пока шло следствие и обжалование, просидел в тюрьме. Как полгода мучительно болела у него голова — не от духоты в камере и даже не от мысли о случившемся, а от постоянной настороженности, опасения попасть впросак из-за незнания обычаев тюрьмы.

— Там закон… железный. Человек там ничего не значит… Дешевле тряпки.

Говорил он без здешней напевности, отрывистыми — даже не фразами — полуфразами.

— В домино… На два раза отжаться… А раз — это сто… А десять — тысяча… Это — смерть. Или иди в кабалу.

Парень коротко смеялся, при этом красноватые его склеры увлажнялись, казалось, сейчас он заплачет, но он не плакал. Рассказывая, смотрел мимо. Лишь изредка взглядывал на нее, и опять уставлялся куда-то в угол, в котором словно и было все то, что он вспоминал.