Наталья Суханова - Искус

Ах, хорошо. Но… но и разочаровывает. Движенье без «почему» и «зачем» — всегда сегодня, всегда сейчас. Единственная забота богов: детей, от смертных женщин зачатых, спасать от уготованной смертным кончины, — и тогда смертнорожденных детей в кипяток окунали, ногами в огонь погружали, чтобы стали они не подвержены смерти и старости. Жизнь и смерть занимали воображение греков, но каждый раз это были теперешние жизнь и смерть. Остальные вопросы, верно говорил Вересаев, опадали с блистающего существа жизни. Радость греков была, как у детей, полна движения, но только физического. Радости сменялись горестями, но это было только качание света и тени, это было только наполнение и ослабление солнечного света. Да, прекрасное мироощущение, но, слава богу, не единственное. Прекрасен мир эллинских богов. Прекрасна полная света «Иоланта» Чайковского. Прекрасно темное золото купола Исаакия. «Вечный мир не утомляется». Пусть копятся эти миры, опаляя огнем возможности высшего. Бог — как высшее, как очередное высшее — это и есть искусство.

Когда в такие минуты жаркого думанья вдруг раскрывал дверь клиент: «До защитника можно пройти?». — Ксения не сразу соображала, что от нее требуется, какое вообще она имеет к этому человеку отношение.

Она много писала в эти первые месяцы в Озерищах писем и много их получала.

От мамы — неизменно заботливые и ласковые. Отец писем не писал. Что он говорит по тому или иному поводу, сообщала мама. Родителей беспокоил, конечно, Виктор. Надо же было Ксении рассказать о нем матери! Та — отцу. Отец, как всегда, ожидал от Ксении самого худшего — какого-нибудь беспардонного сожительства. Это угадывалось за осторожными мамиными замечаниями: «Папа беспокоится», «Папа сам твоих писем не читает, а велит пересказывать мне». Бедная мама, всю жизнь — меж двух огней. Всю жизнь — смягчает, осторожничает, трансформирует. А они с отцом, дурачье, бесятся еще больше, кажется, находя даже удовольствие в том, чтобы не щадить маму: а не подходи под руку, не мешайся, не распаляй примиренчеством! Почему, интересно все же, они с отцом при малейшей стычке мгновенно вспыхивали чуть не до ненависти? В детстве ведь именно отец, а не мать, читал ей книжки, учил читать и писать, разучивал с нею стихи и рисовал. Может быть, он ждал от нее большего? А получил пшик и винит в этом ее самомнение, считает: не тем она занята, не на то тратит силы и время. Маме, слава богу, ее успехи до лампочки — лишь бы была дочка здоровенька и счастлива. Даже и того меньше — просто здорова. А несчастье, что ж, лишь бы оно не было болезнью, а тогда все наладится. Что ни есть в жизни — лишь производное от счастливой полноты здоровья. Кто знает, профессиональное, врачебное это у нее или более глубокое — женское, материнское? В ее письмах много о братишке — Валерка по-прежнему для матери источник фантазий. На нем она может упражнять свой детский юмор — насчет его будто бы серьезных любовей, которые, конечно же, быстротечны и несерьезны. Ему она может пророчить будущее — столь же захватывающее для нее занятие, как и чтение приключенческих книг. Почему-то профессия Ксении для нее — бытовое дело, Валеркины же предполагаемые профессии — очень значительны. За маминым неровным почерком видит Ксения худенького задиристого Валерку, видит небритого, синеглазого, с длинным подбородком, отца, и саму маму — круглолицую, с мягкой доброй улыбкой, с темными грустно-ласковыми глазами.

Московские ангелы-покровители тоже не забывают.

Письма Людвига осторожно-шутливые. Письма Маргариты аристократически просты, прозрачно-непроницаемы. «Сенечка, лапонька моя», — начинаются Милкины письма. Но письма Милки смутно неприятны Ксении. Пишет ли Милка о том, как ни на что не хватает времени — и тут же: «Ну а ты, лапонька, не собираешься еще эту гирю на ногу подвесить? Хотя уже и не страшно — ты, умненькая-благоразумненькая, закончила институт! Есть ли у вас интересные, приличные парни? Как ты вообще там проводишь время?». Или: «Ой, Сенечка, замужество — это, и в самом деле, как осажденная крепость: те, что снаружи, рвутся в нее, а те, что в ней, рады бы наружу! Но мне уже только глядеть из этой крепости на свободных, как ты. Ты молодец, что не торопишься сюда…». Даже и в такой форме это было напоминанием ей, что она все еще одна. Свободная, бездетная. Не такая уж Ксения пугливая, ее бы не испугал и внебрачный ребенок, но сначала, хотя бы из самолюбия, следовало побывать в этой крепости. Однако не просто по первой возможности — только с Виктором. Муж и работа должны быть любимыми. Да, только с Виктором, в этом-то и трудность. Приступом на эту крепость она не пойдет, не вынудит Виктора ни близостью, ни ребенком — она дождется, пока он сам предложит ей. «Что читаешь, лапонька? Я — ничего». И описания семейных, материнских, хозяйственных хлопот — бабочка, из которой в один момент, без видимого перехода, образовалась трудящая и плодящая матка, даже не выделяющая себя из армии таких же, как она, озабоченная лишь тем, чтобы быть не хуже прочих.

Танькины письма — приятнее. Сурен женился — и Танька пишет: «Прости меня за грубость, но ему просто нужна была женщина». Чувствуется, Танька — чуть не трепещет от собственного цинизма. Если ты никогда в жизни не целовалась, это и в самом деле может показаться циничным. Опьяненная скептицизмом, Танька пускается в размышления: «Собственно, все мы эгоисты. Более или менее благородные — все равно. И кого бы, и что бы мы ни любили — в конце концов, это та же любовь к себе, с той только разницей, что к себе благородному и доброму или же к себе любому, пусть даже скотскому». (Это Танька-то, которая однажды разрыдалась, когда при ней оскорбили женщину!).

И умная Ксения (так уж повелось у них с Танькой: «Ты умная, ты такая умная, Ксенечка! Умница ты моя!») с наслаждением разглагольствовала в ответ: «Любовь к себе — что это такое? Неужели ты в самом деле любишь свои руки, свои ноги, свое лицо? Нет, уверена, что ты, как и я, смотришь на себя как бы со стороны и думаешь: «Они мои, эти руки, ноги, лицо, но покажи мне их отдельно от меня, я бы их даже не узнала — бедные, всю жизнь они мне служат, почти не знакомые мне и, если бы не боль, когда им плохо, я бы и вовсе не думала о них!» Признайся, ты ведь испытываешь подчас отвращенье к себе? Что ты всю жизнь обречена на себя, на свои чувства, в которых ведь ты не вольна? Хотя бы на то же твое изнурительное чувство к Сурену? А разве не чувствуешь ты иногда страдание другого ярче, чем свое? Разве не менее важна тебе твоя судьба в сравнении с судьбой Вселенной? Другое дело, что все — и Вселенную тоже — ты можешь ощутить лишь через себя, что нет у тебя иного пути ни к малому, ни к великому, ни к прошлому, ни к будущему, ни к человечеству, ни к другому существу, кроме как через себя. Но при чем же здесь эгоизм?». Она даже подумала, не записать ли на память столь умные мысли. Однако ж, надо было поделиться с Танькой и бальными новостями: «Была я на здешних танцах в Дэ Ка и, представляешь, кажется даже сочтена хорошенькой и опасной!»