Наталья Суханова - Искус

С девицами было не очень понятно, что о них врут, а что — нет. Зато о судье и Ольге было известно доподлинно. Да и прошло для них время, когда нужно оберегать девичью честь. Они и не скрывали своего прошлого.

Александру Авдеевну, которой и всего-то оказалось немного за тридцать, пятнадцати лет изнасиловали в лесу, а спустя девять месяцев родила она своего единственного сына. Парень был спокойный, приветливый, учился в техникуме. Замуж Авдеевна вышла всего лет восемь назад. А до этого гуляла, но скрытно.

— Я ж не говорю — жить без мужиков, — наставляла она своих «канцелярских девчонок». — Гуляй, но чтоб никто не знал. Я и сама гуляла, но ни одна живая душа не знала этого!

— А мужики? — как бы между прочим интересовалась Ольга.

— А ты меня не лови! — немного сердито откликалась судья. — Мужик, конечно знал, но говорить о себе ему не резон, если хочет спокойной семейной жизни. А я с балаболами, которым лишь бы бахвалиться, никогда и не связывалась. Мне тоже не мужик, а спокойная жизнь больше нужна. А если бы все знали, где мой хвост метет, не быть бы мне судьей и Васи бы моего мне не видеть. Не говоря уже о том, что сына могла испортить. Так что, мотайте на ус, девчонки, я вам плохого не присоветую!

Она уходила, и Ольга заключала вслед:

— Васей своим владей, такого дерьма не жалко, а судьей лучше бы ты и не была, прости мою душу грешную!

Сама Ольга и смолоду ничего втихую не делала. Все знали, что года три-четыре назад гуляла она вовсю. Теперь была Ольга замужем за одноногим пьяницей, таскала в ясли неимоверно толстого младенца, из-за которого уже скоро год ни разу не высыпалась. Был у нее еще сын, от первого мужа, худенький серьезный мальчик, но жил у ее родителей в деревне, а к ней приезжал погостить. В плохой, обвисшей одежде, в разбитых сапогах, бледная, была Ольга, однако, настоящей красавицей. Будь она совсем некрасивой, и то была бы красавицей. Только дурачась, бывала она торопливой — буде кто провозгласит громким шепотом: «Судья идет». Когда же всерьез надо было поторопиться, подогнать запущенное или напечатать срочное — она только переставала отвлекаться: прищуренный взгляд на бумагу, одна рука печатает, другая, с папиросой, на каретке, спина округлена, но шея все равно горделиво выгнута. Не суетлива. Русые волосы в узле. Лоб чист, брови высоки. Строгий нос с небольшою горбинкой. Мягкие нежные губы. Ямочки на щеках. Манера держать папиросу, задумываться. И голос, удивительный голос.

Когда нет поблизости судьи и работы не так много, Ольга смотрит подолгу в окно, сильно затягиваясь дымом. Или, выдвинув ящик стола с книгой, читает. И воспоминания ее, и грезы, и книги — всё о любви. И частушки, которые она не столько поет, сколько рассказывает, тоже почти всегда о любви.

Но Ольга умна, у нее чувство меры, и, проговорив частушки о сильной и скорбной любви, она спрашивает, посасывая весело щеки:

— А матерные — хочешь?

Это они уже считают Ксению своей. Иногда даже и слишком: так матерятся в канцелярии, что клиенты Ксении откровенно и с удовольствием прислушиваются.

— Девочки, так же нельзя, — жалобно пеняет им, проводив клиента, Ксения. — Я уж и кашляю, и говорю погромче! Вы хоть прислушивайтесь, есть у меня кто?

— А что, был? — говорит Ольга и сокрушенно, с невинной легкостью выдает матерную тираду.

Ударили ночные заморозки. А вместе с ними наступили ясные дни.

Ксения теперь бегала в суд напрямик, по взгорку, выше поселка. По траве, которая держалась несмотря на заморозки. По песчаной дороге мимо островка сосен, стоящих сами по себе — не в поселке, не в лесу. Смело ступала недавно приобретенными резиновыми сапогами на ледок, затянувший лужи, и ледок хрупко трескался, а волглые травяные кочки мягко проседали под ногой, выпуская незамерзшую воду. Она видела разом поселок, небо и землю. Поселок не был уже черным, а высохше-серым, даже беловатым в ясном свете. Небо не густо-синее, как в Джемушах — так, слегка подсиненное. Но воздух сиял. Земля казалась теневой стороной этого неба: желтоватая от пожухлой травы и листвы, но больше синяя — от бесчисленных водоемчиков, прудов, луж. Самым же изумительным заставляющим Ксению замедлять шаг, радостно вздыхать и подыскивать верные слова, было озеро — до предела синее: гораздо ярче этой синеющей земли, гораздо синее этого неба. Со взгорка видны были волны, как бы прострочившие озеро, и от этого еще гуще была его синева.

У входа в суд Ксения, как все озерищенцы, отмывала резиновые сапоги. В коридоре уже трещала огнем печка. И все-таки Ксения, дорожа одиночеством, прикрывала дверь в коридор.

Подолгу стояла у окна. От всей густой синевы оставалось — только пруд, но через улицу. В этом не то озерце, не то канаве, королевски сверкая белизной, плавали гуси. Время от времени они сочетались. И яростное трепыханье крыльев, яростное движенье тела с пригибаньем головы гусыни, и последующее успокоенное отряхиванье заражали Ксению желаньем, как никогда не заражали книги. Отдохнувшая от выматывающих бесплодных ласк, она снова, но уже с радостной силой, хотела близости Виктора. Она снова хотела читать и мыслить.

Сейчас, когда в колхозах было много работы, когда схлынули накопившиеся до нее дела и заявления, иногда по целым дням никто к ней не приходил. И хотя это грозило суровым безденежьем, она радовалась блаженной свободе. Через библиотеку выписала из области «Науку логики» Гегеля, а пока принялась за французский язык и переводы с греческого Вересаева.

— «Так Афродита сказала и в ветреном небе исчезла», — повторяла Ксения, поднимая от книги голову.

Вид этих «гор густотенных, лугов и шумливых ущелий», «земли неисчетнодорожной», «островов, всюду водою омытых», «океана глубокотекущего», вид этих богов, что смеются от радости, слыша прекрасную музыку, в которых вожделение входит, «ужас будя», которые «веселятся душою, глядя на огненнооких львов и до серн ненасытных барсов» — опьянял ее жаждой самой видеть и писать. О синеве озера, более синей, чем небо, более яркой, чем земля. О яростном трепыханье тел королевски белых гусей. И о природе вещей. Ей очень нравился Вересаев и в то же время чем-то не нравился. В том, что он переводил, было движенье.

Вот ведь ветер крут, и волны свистят, и небо, наверное, в тяжелых тучах, а полнится радостью сердце.

Это уже вспышка, удар радости.