Наталья Суханова - Искус

Наверное, человек тоже из ночных животных. Стоит только преодолеть тот час, когда ты привычно засыпаешь. Было понятно, как привольно собакам в просторных, освобожденных от людской суеты ночах. Было свежо, и бодро, и радостно. Целовались на ходу. Удивительно, как могла она забыть прикосновение к его лицу — нежным, гладким верхушкам щек, колючему подбородку и к совсем уже мягким, по-нутряному нежным, теплым губам! Лицо остается в памяти. Остается и голос, хотя беднее, чем в жизни — больше слова, больше интонации, чем сам голос. И все же он звучит в тебе хоть изредка. Звучит голос, светятся глаза. Запах же и прикосновение забыты — вместо них лишь жажда их. Его лицо видят и другие, его голос слышат и другие. Прикосновение, запах — только твое, глубинное, и вот ты лишена их так долго. Письма тебе возвращают частично его любовь. Ничто не возвращает тебе его прикосновение. Это может быть только здесь и сейчас, всегда здесь и сейчас. Сколько лет ни проживи — только здесь и сейчас. Есть или нет.

С вечера в сажистом нутре печки, в темно-тлеющих углях оставила Ксения чугунок с чаем и чугунок с картошкой и мясом. С вечера в холодных сенях оставила банку со скользкими солеными грибами. И теперь они накинулись на все это в слабеющем свете керосиновой лампы. Керосина в лампе почти не оставалось — фитиль чадил и обгорал. Тетка Маня не спала. Она и вообще-то по ночам спала совсем мало, была очень больная. Сейчас же ее, видно, еще и терзало, что они жгут керосин и что все же надо бы керосину подлить. В конце концов она вышла к ним, подлила керосину, сказала, что Виктор хочь на печи может поспать, хочь на свободной койке в ее комнате, а хочь и на Ксениной кровати, кровать широкая — не подерутся, поди.

— Не беспокойтесь, — сказал Виктор, — я остановился в Доме колхозника. Вот поговорим, мы давно не виделись, — и я вернусь туда.

— Эвона, по холоду-то маяться! Стоило и ездить, чтобы в этих приезжих домах ночевать! Говорите, пока наговоритесь. А устанете — ложитесь. Чего по стуже холодать.

Когда тетка Маня ушла к себе в дальнюю комнату, Виктор поинтересовался шепотом, чего это хозяйка так уж уверена, что на Ксенюшкиной кровати хватит места на двоих. Ксения тут же с удовольствием нарисовала картину распутной своей жизни здесь. А потом пустилась с наслаждением в психологические изыскания насчет здешних характеров: вот ведь сейчас тетке Мане искренне хочется сделать им приятное, к тому же он привез сахар и надо бы его чем-нибудь отблагодарить. Ну а потом, чтобы доставить удовольствие помогающей ей соседке, она уж обязательно расскажет, что «приезжал до квартирантки ейный кавалер из Москвы, ночевали вместях» — и будет улыбаться слабой своей улыбкой. Уже бывало такое: заходила к ним Полинка, тетя Маня ей: и «ласковый мой», и «сладкая ты моя», а ушла та, стала соседка в Полинкином грязном белье копаться, и опять тетка Маня согласно кивала, только изредка вставляла примирительно: «Что ж, молодая…». Виктор спрашивает проницательно: соседка-то, мол, одинока, наверное, и некрасива. Да ничего подобного, радуется Ксения его ошибке, соседка вполне приятная особа и совершенно счастлива: и муж любимый любит ее, и детки малые, пригожие. Да и не зла она вовсе — вот, одинокой старухе помогает. А злословна. Даже не зло, а грязно-словна. Может, так охоча до любви, что и других всех учесть в этом желает. Или свою исключительность любимой, семейной, счастливой женщины ревниво оберегает… Ну, а уж когда дочка тетки Мани из соседнего района приезжает, тут языки, как чертовы метлы, метут. Рядом с ними и тетка Маня помолодеет, поздоровеет даже. И усмешка у нее появится не старчески-добренькая, а смешливая, понимающая. Обычно и разговоров-то у нее — как «руки терпнуть», как «сна ни в одном глазе», как «чуть сдремнет и сразу прокидается». А тут от дочки да соседки не отстает. Всех обсудят и до Ксении доберутся. Уж так-таки, мол, не привыкла спать вдвоем? А как же, когда взамуж пойдет? Тогда небось врозь под расстрелом спать не ляжет? Вот только узнает, какое это дело — молодой муж… Э-э, скажет другая, да что ты ей расписываешь, она, может, лучше тебя разбирается, теперь молодежь не так, как мы, дуры, замуж выходили, а что это такое, понятия не имели. А ну-ка покажи носик! Ну вот, а говоришь, что девушка — у девушки-то раздвоенный носик не будет.

— Как-как? — интересуется Виктор приметой.

Они пробуют друг у друга кончики носов, и оказывается, что и Виктор «не девушка». Они давятся от сдерживаемого смеха, попискивают даже. И снова пьют чай, и попутно Ксения рассказывает, что кроме дочки, которая живет замужем за пьяницей в соседнем районе, есть у тетки Мани еще три сына: один в армии, другой в тюрьме, а третий в сумасшедшем доме.

— Ну и ну! — удивляется Виктор.

Все-таки он уходит посреди ночи, заявив торжественно, что заблудиться не может, ибо всякий порядочный инженер обязательно умеет ориентироваться на незнакомой местности.

Ксения думала — не заснет, но заснула мгновенно. А проснувшись утром, была ослеплена ярким, горячим солнцем. И не было порознь солнечного света и ее радости. Солнечный свет и радость были одно. Они были не в ней, они были миром. Не кучка изб, земля, светило, люди на двух ногах («ручки, ножки, огуречик») — это так, это только видимость. По-настоящему вселенная была светом, радостью и любовью, сейчас Ксения ощущала это совершенно определенно. Настолько, что даже Виктор был не важен, он просто был тем ключиком, который отпер дверь меж нею и миром. Как говорит тетка Маня: «Таковой-то озарный день!»

Виктор пришел, едва она встала. Он уже походил по улицам, поглядел поселок. Позавтракав вместе, они отправились смотреть окрестности.

Был ясный день совсем уже поздней осени. По плотно слежавшемуся песку они прошли пустынным берегом озера. Под обрывом на перевернутой лодке долго целовались. И, начав эти поцелуи с открытым радости мира сердцем, и войдя в эти поцелуи с чувством, что она умножает эту радость, потом уже дошла Ксения до той остроты желания, когда остаться нетронутой — значит загрязниться, испачкаться. Она бы отдалась — чтобы очиститься, освободиться, стать равной миру. Но не было под этим светлым небом уединенного места. И снова она была разрознена с миром, и мир вокруг был только освещен солнцем, и были вода, земля, пожухлая трава и два человечка, которым надо бы совокупиться, но нет им в этом расчета.

— Господи, какое красное, набрякшее у тебя лицо! — сказала она с недоброй усмешкою.

— И не только лицо! — в тон ей отозвался он резко.

Они снова шли вдоль берега, а потом лезли на какой-то курган («Уверяют, что это древнее захоронение!»). И столько силы было в осеннем чистом воздухе, что скоро смыл он и досаду, и грязь, и снова было хорошо и свободно, разве что уже не могла вернуться утренняя всесветная радость.