Наталья Суханова - Искус

— А рабочие, крестьяне? Как вообще, господин интеллигент, насчет производительных сил?

— Мысль, — заявляет он, — становится все больше производительной силой. Пример — идея колеса. Если же говорить о пролетаризме в собственном смысле слова, то есть о необеспеченности, то сравни того же рабочего и инженера. Популярный анекдот: «вышла за инженера — так ей, стерве, и надо».

Но Ксении тоже хочется поговорить о предках. Крестьяне по отцовской линии — тут уж потомственность без дураков. Можно из крестьян выйти, как ее отец, в инженеры, можно в художники, в писатели, в дворяне, в торговцы, но оттуда никто не возвращается по-настоящему на землю. Что ж, без сих отступивших земля проживет… Ну, а с маминой стороны бабка была портнихой, да не какой-нибудь, а театральной, хотя учиться ей почти не пришлось. Зарабатывала хорошо и дочери образование дала. Впрочем, мама к тому времени уже и сама бы выучилась — комсомолка, краснокосыночница. Швея — это особый знак: в те времена, кто не прятался за спину мужа, либо учительницами становились, если могли получить образование, либо швеями. Отсюда, именно отсюда ее, Ксении, демократичность. Поэтому и он в ту первую встречу ей не понравился — слишком для ее воинствующего демократизма самоуверенный, даже сноб, слишком красавчик.

Самоуверенный — так оно и есть! Красавчик — естественно! Но она-то как раз понравилась ему с первого раза — такая смешная!

— Врешь — я не бываю смешная!

— Такая серьезная и пылкая! — продолжает он хитро.

— Врешь! Врешь! Врешь!

— Такая правоверная — вся светилась!

— Ну врешь же! А помнишь нашу игру в жениха и невесту? Ведь если кому рассказать, то подумают, что я просто-напросто хотела тебя охмурить!

— Но ведь так оно и было! Ой! Ну и ручка, а кажется хрупкой! Но ведь я не был против, Ксю! А теперь я вообще вконец охмуренный!

Так болтали они в свободные от ее дел часы, и по вечерам, таким большим, таким никому не подотчетным, таким всецело их вечерам. Они ходили в кино, иногда и по два раза за вечер, ходили на танцы в городской парк. Но и кино, и танцы были совершенно не нужны. Казалось странным, что раньше она так любила танцевать, вызывало подозрение, что главным в танцах был для нее, наверное, флирт. А теперь ее мальчик-нглиш был все время рядом. Казалось даже, что меньше любит она, а больше он. Неизменно вовремя он ждал ее у суда. Она же за делами подчас даже забывала о нем. Но сама возможность забыть была оттого, что он ждал.

Кино тоже не производило былого впечатления. Виктор и вообще-то никогда не забывал, что кино не жизнь, а замысел, сценарий, съемки, актеры, режиссура, ему доставляло искреннее удовольствие наблюдать искоса, как обливается слезами, сокрушается и радуется происходящему на экране Ксения. И вот теперь и она смотрела на экран со стороны, издалека, не умея забыть ни о Вите, сидящем рядом, ни о светлом вечере, ожидающем их за стенами кинотеатрика. И в самом деле, светлый вечер, светлая ночь ожидали их, и посреди этой светлой ночи, рядом со светлой рекой только парк был сгустком нестойкой тени, все-таки достаточной, чтобы целоваться.

Иногда они пренебрегали танцами, парком и, купив колбасы и дешевого вина, шли к ней.

Жила Ксения у бывшей маминой пациентки. Впрочем, самой пациентки в городе не было — со старшей дочерью и мужем она гостила в деревне у родных. В квартире хозяйничала двадцатилетняя Тоня. Была Тоня нежненькая, белокурая, голубоглазая — и без ноги, на протезе. Вся семья работала в пароходстве. И Тоня тоже работала там раньше, пока канатом не перетерло ей ногу. Теперь она училась в машиностроительном техникуме. Дом стоял над рекой, через мост — городской парк и ежевечерние танцы. Иногда Тоня тоже ходила посмотреть на танцы. Ее приглашали, она отказывалась, и почти всегда отвергнутые грубили. Но Тоне было легче выслушивать оскорбления, чем признаться в инвалидности. И когда она возвращалась через мост, тоже приходилось выслушивать: «Не надо тесную обувь носить» и «Вот натанцевалась, что ноги не идут», и даже «Молоденькая, а пьет». Так что следующие вечера она уже просто сидела у окна, слушая доносящуюся через реку музыку…

После первой ночевки Ксения чуть не сбежала из этого дома. Всю ночь горела двухсотсвечовая лампа — от клопов (дом был заклопленный с самого начала, объяснила Тоня, клопы были в самих стенах, в прокладке, и вывести их не было никакой возможности). Кроме этой двусотсвечовой лампы, еще и радио гремело до двенадцати ночи — чтобы Тоня не проспала подъем в шесть часов. Окна были плотно закрыты из-за комаров. Радио, духота и свет — как в камере пыток. Клопы, однако, кусали и при слепящем свете, и нервная Ксения даже утром, когда в дневном свете стал бледнеть электрический, когда стало чуть прохладнее и она задремала, била их на себе безошибочной рукой. В следующие ночи, невзирая на свет, клопов, радио и духоту, она уже спала. Так и осталась Ксения у Тони до конца стажировки.

Когда они приходили с колбасой и вином, Тоня оживлялась, ставила чайник, слушала судебные истории Ксении и анекдоты Виктора. Потом Ксения выходила «на пять минут» проводить Виктора, и они застревали на лестнице или на лавочке в тени дома часа на полтора. И опять разговоры и поцелуи, поцелуи и разговоры:

— Скажи, ведь многое из того, что ты вещал — это чтобы подразнить, позлить меня?

— Ну, не позлить… Подогреваешь тебя — а ты уже брызжешь светом, как плавильная печь, и от тебя и сам просветляешься.

— Скажите пожалуйста! Так уж темен?

Да нет, говорит он, в сущности совсем не темен — жизнелюбив вполне и крепок, пожалуй крепче госпожи оптимистки — ее ведь так легко обескуражить.

Вот этого-то она и не могла терпеть в нем — удобства его скептицизма — он все-таки разозлил ее. Уж очень на себе сосредоточен.

— На деле, — поправляет он.

— На своем деле, на своей чести — ты ведь бешено честолюбив.

— Возможно. Только не сейчас.

— Сейчас тебе и честь не важна?

— Это падение, но увы!

— Ах, неблагодарный!

— Наоборот!

— Сейчас ты даже мог бы жениться на мне?

— Если хочешь.

— Не раньше, чем этого захочешь ты.

— Боюсь, что я уже созрел.

— Любишь?

— Очень.

…Как-то они так засиделись, что Тоня вышла и пригласила Виктора переночевать у них, благо родительская никелированная кровать пустовала.

Это была вторая ночь, когда они с Виктором пребывали под одной крышей. Полтора метра отделяло их друг от друга. Виктор в майке казался младше. Тоня спала в закутке за шкафом. Разговаривать было нельзя, но можно было смотреть друг на друга.

Несмотря на двухсотсвечовую лампу и клопов он все-таки заснул. Она же, как и тогда, когда они стерегли запившего Кирилла, заснуть не смогла.