Наталья Суханова - Искус

Произвело ли это на старушку должное впечатление или уж все равно другого выхода не было, только она достала из-за пазухи завернутые в платок бумаги, разложила их перед Ксенией, начала невразумительно объяснять. Памятуя преподавателя латыни, который говорил, бывало, что только плохой адвокат отвечает на вопросы сразу, Ксения дрожащими руками рылась в кодексах и справочниках под недоверчивым взглядом старухи.

— Вот вам, бабушка, заявление, — наконец протянула она бумагу старухе, — нужно заплатить.

— Сколько? — испуганно спросила старуха. И тут же запричитала: — Ой да бедная я, с чего же заплатить, такие деньги! Доченька, сделай за так! Старуха ж я!

Ксения оторопело молчала.

— Бабушка, что ж вы такое говорите? — укоризненно сказала Ольга. — Вы хотите исть, а защитник не хочет?

— Да на такие деньги я сроду не едывала!

— Тут же, бабушка, не только мне — тут и государству.

— Я понимаю, я понимаю! Да деньги-то ж старухе откуда и взять?

— Не может она вас освободить от уплаты, бабушка.

— В другой раз принесу, деточка!

— Тогда и заявление получите! — вмешалась Лида.

— Хорошо, возьмите так, — не выдержала Ксения. И чтобы девчонки ее не презирали, прибавила: — Для первого раза бесплатно.

— Для почина бы как раз надо взять, — захохотала Анька.

А старушка уже кланялась вовсю:

— Спасибо! Спасибо тебе, доча! Дай бог тебе!

Но глаза у старушки были холодные, вроде ей что-то все же не понравилось.

— Неплохо бы с почина и выпить, — сказала Ольга, когда старушка ушла.

— В следующий раз, — ответила за Ксению Аня, — когда монета зазвенит.

Но тут, разглядывая какими-то горячими, слезящимися глазами копию заявления, Ксения поняла, что не написала в бумаге самого главного. Помертвевшая, она метнулась за старушкой, догнала ее уже на крыльце. Старуха ничего не сказала, вернулась. Ксения переписала.

— Спасибо… спасибо, — с теми же холодными глазами сказала старуха. Снова аккуратно завернула бумаги в платок и ушла. Девчонки тактично молчали.

— Ну что, будем еще убирать? — спросила Надежда.

— Ой, а не пора ли и отдохнуть? А то я скоро напишу, как тогда в заседании: «Яма упала в яму, долго билась в яме и сдохла в яме»! Х!Х!Х! — захохотала Сивый Клок.

…Унизительное оказалось начало.

— А, выгонят — так выгонят, — чуть не вслух говорила себе, возвращаясь на квартиру, Ксения. Она всегда норовила сказать вслух, когда ей было очень тошно — «тошно́», как сказала бы Анька.

Почему-то такие вещи, как холодные, недоверчивые глаза старухи, и то, как старуха просила не брать денег и она не взяла, и как бежала за ней, помертвев от испуга и стыда — трогали Ксению сильнее действительных несчастий. Или она слишком самолюбива, эгоцентрична, или же так и должно быть? Вежливое молчание Ольги и Лиды, веселые истории Аньки — всё, чтобы сделать вид, будто они не заметили, как опростоволосилась Ксения. И вдобавок придется снова теребить мать и отца — просить у них денег. Выучили, называется, дочь! Ибо дел крупных в этой дыре не предвидится, а подъемные она уже протрынькала. Если не прибьют какую-нибудь старушенцию на дороге темной дождливой ночью, то сосать Ксении лапу, как медведю в берлоге. Но почему-то есть как раз хочется, когда деньги кончаются. И надо бы еще подбросить или денег, или чего-нибудь съестного больной тетке Мане, которая, кажется, одной картошкой питается — в огромном зеве русской печки только чугунок да чайник.

Но ни мысли о голодной тетке Мане, ни гордое презрение к себе, эгоцентричной, не спасали от душного стыда. Еще и ночью просыпалась она несколько раз с бешеным сердцебиеньем, краснела в темноте и кусала губы.

А за окном все сыпал и сыпал въедливый дождь.

Еще недавно было совсем другое. Был областной город. Было ясное спокойное лето. И Виктор.

До этого из городов она знала собственно Джемуши да Москву. Еще Ленинград. Она думала, старинный русский город — это какие-то крепостные стены, купеческие особняки, брусчатые улицы и бог знает что еще. Оказалось, это просто одноэтажность, полудеревянность, река без каменных набережных, пустынная просторность нескольких небольших площадей. Впрочем, это потом уже, из Озерищ вспомнится и осознается. Главным в то время было — областной суд, коллегия адвокатов, ее стажировка. До нее дошло вдруг, что очень скоро она на свой страх и риск будет делать работу, от которой станут зависеть судьбы людей. В областном суде шло как раз громкое многонедельное дело. С каждым вопросом каждого из адвокатов прикидывала она, какой шанс в данный момент разыгрывается. Дело было громкое — адвокаты же мало что могли тут выгадать: только снисхождение ввиду тех или иных смягчающих обстоятельств. И с психологией тут тоже было все просто. Лишь примитивный зритель думает, что чем больше трупов, тем больше психологии. Наоборот. Впрочем, почему думают, что психология — самое интересное? Жизнь и смерть, судьба и сюжет — разве этого мало?

Дело разматывалось так медленно и явно, что она не выдерживала подчас, сбегала послушать гражданские дела — в маленькие зальцы, а то и просто комнаты, где кроме судьи, заседателей и секретаря было только несколько заинтересованных лиц да те, что ждали своей очереди. Все было здесь без помпы. И дела: «об отмене обмена», «о пересмотре решения суда по разделу имущества», «о выселении». А между тем страсти бушевали такие, что куда там уголовным делам с их убийствами и крупными хищениями! Она вспоминала рассказы школьных подружек, оставшихся в оккупации, как грабили горожане в войну брошеные нашими склады в то время, как на окраине города шел бой. Оставленные квартиры очищали ночью, так что, наутро в разграбленной квартире оставались одни книги. Склады растаскивали среди бела дня. С хлебного завода перли патоку. На бочке патоки, отбиваясь ногами, не отдавая ее, орал благим матом мальчишка. Женщины дрались, раздирая пальцами рты друг другу. Из склада при госпитале тащили одеяла. Молодая женщина с перекошенным, обезумевшим лицом, стуча зубами, выла на груде одеял — захапала больше, чем в силах унести, но не могла отступиться. Ксения думала, что никогда не увидит собственными глазами перекошенные, обезумевшие от жадности лица. То была война, вопрос жизни и смерти. Но вот здесь, уже в мирное время делили имущество — и люди переставали владеть лицами и голосами, дичали. Лучше бы она была педагогом, журналистом, инженером — не писать же о худшем в человеке! Конечно, и эти, с искаженными лицами, где-то работали, представляли в суд общественные характеристики, почетные грамоты, наградные листы. Для суда это были нужные бумаги, для писателя, которым хотела стать Ксения, — обесцененные.

Срок стажировки поджимал, и, оставив областной суд с его громкими уголовными и обжалуемыми гражданскими делами, зачастила Ксения в районные суды. Смотрела делопроизводство, слушала все процессы подряд: разводы, драки, алименты, гражданские иски.