Наталья Суханова - Искус

Он молчит.

— Не переживай, — говорит она жалким голосом. — Еще успеется, честное слово.

Виктор поглаживает ее молча.

— Может быть, — говорит она, — мне для этого нужен свой дом? Может, во мне очень сильно социальное?

— Спи, давай отдохнем.

— Но только сегодня больше не будем?

— Не будем, успокойся.

— Мне нужно приготовиться к этому.

— Спи.

— Но ты же не сердишься?

— Нет. Спи.

Она его выпустила на рассвете. И опять, как и в тот, первый раз, вместе со всяческим огорчением, на этот раз даже большим, чем тогда (теперь ей уже всегда, всегда будет представляться это ужасным, противоестественным!), было и чувство облегченья, чувство отложенного на неопределенный срок испытания, чувство освобожденности.

Обратную дорогу почти всю она проспала, а просыпаясь, снова ощущала благостную отсрочку того, что когда-нибудь все же придется ей испытать.

Вечером в Озерищах при керосиновой лампе, которая горела с каким-то потрескиваньем, вспышками и пригибанием пламени, Ксения долго читала французский роман, который начала вдруг понимать поверх, сквозь незнакомые слова. Не сразу еще и уснула, а проснулась оттого, что за дощатой крашеной перегородкой горел свет, что там кто-то невнятно и быстро говорил и толкался, толкался в перегородку. Ксения похолодела, потому что поняла, что голос сумасшедший. И толчки о перегородку, быстрые, невнятные, были тоже сумасшедшие. Сошедшая с ума хозяйка к ней, Ксении, не рвалась, вообще о ней, видимо, забыла, а говорила сама с собой, ворочаясь в двух дюймах от Ксении.

С сильно бьющимся сердцем Ксения лежала неподвижно, прикидывая, что лучше — отскочить или замереть, если сошедшая с ума тетя Маня забредет в эту комнату. Но вдруг быстрый невнятный голос сменился ее обычным — тоже твердившим что-то, но тихо и тревожно. Этот нормальный голос сопровождался, однако, все теми же быстрыми, трущимися прикосновениями к перегородке, и Ксения не удивилась, когда этот будто бы нормальный голос опять сменился невнятной скороговоркой — скороговоркой рассеянной, в которой вдруг прорывались ноты раздражения, почти бешенства. Это было явное раздвоение личности, надо думать, на почве долгой болезни — какие они там бывают, соматические психические расстройства, или как их там по-медицински. Но она вдруг различила в нормальном тётиманином голосе слова:

— Тебя отпустили, Ваня, или ты убег?

И в быстрой невнятной речи в ответ уже расслышала Ксения слово «машина», хотя и шепелявое какое-то, скорее «мафына», и разобрала, что ярость, вспыхивающая в невнятной речи, относится к какому-то дядьке, который приставал к ненормальному в дороге — билет, что ли, требовал. И словно не было всего минуту назад полного непонимания, словно и мгновенье осознания, догадки тоже отсутствовало, сейчас Ксения совершенно знала, что это вернулся в дом сын тети Мани, тот самый Ваня, что находился до этого в сумасшедшем доме… И все равно от этой речи, то опускающейся до совсем смутного бормотания, то поднимающейся до яростного вскрикиванья, цепенела в страхе от этого быстрого потирания о перегородку.

Почти в каждом уголке Озерищенского района были свои дурачки и дурочки. Полинка так обычно и ругалась: «Евлаха Пашневский», «Юпита Горская» — какие-то диковинные имена, словно заблаговременно данные для обособления дурачков от прочих, нормальных людей. Видела таких дурачков Ксения и в Озерищах. Но то были тихие дурачки, и на улице, а этот так легко приходил в ярость, и он был в том же доме, что и она.

Наконец, неся перед собой лампу, тетя Маня провела сына в свою комнату. Тот что-то бормотал, она же подталкивала его, говоря:

— Не сюда… Сюда, Ваня… Иди, иди уже.

Ксения только успела рассмотреть, что сын выше своей высокой матери. Несмотря на беспокойство, очень хотелось спать. Засыпая, Ксения успела еще подумать с удивлением, как же это тетя Маня разговаривает с Ваней, если тот глухой после перенесенного в детстве менингита.

А через два дня, словно заранее сговорившись собраться семьей, вернулся из армии старший сын тети Мани — Лёша. Только третьего сына — из тюрьмы — еще не было, год или полтора ему оставалось срока. И какой он, заключенный, было не угадать, потому что два старших оказались так не похожи, что трудно было признать в них братьев: Ваня оказался высоким красавцем с мягкими чертами лица, с черными кудрями, с огромными синими глазами, Лёша, напротив, был коренаст, некрасив, светловолос, ростом пониже матери и казался старше своих двадцати трех лет.

— Ну, теперь у вас и жильцов, и забот прибавилось, надо мне подыскивать другую квартиру, — сказала тетке Мане Ксения.

— Да какие такие заботы? — опустила глаза тетя Маня. — Ты нам не помеха. Живи, доча. Мы с Ляксеем тебе мешать не станем. А Ваню скоро назад в дурдом отправим. Живи, доча — я к тебе уже привыкла.

И Ксения постеснялась сказать, что ей самой уже в тягость это жилье.

Больше всего она боялась возвращаться домой. Ваня от нечего делать часто сидел на крыльце, а то катался, повиснув на калитке. Хотя отношения у них сложились добрые, кто же знает, однако, что может прийти в голову ненормальному, когда она проходит мимо. Два года назад его отправили в областную психиатрическую — после того, как он на братьев с топором кидался. Конечно, за два года его подлечили и, если выпустили, значит считают безопасным, и все-таки Ксения боялась этих бездумных синих глаз, этой безрассудно пляшущей, словно бы даже увеличенной ненормальностью силы.

Ее комната была средней, отгороженная от прохода лишь ситцевой занавеской. Однако укрывала занавеска только от тети Мани и Леши. Ванины глаза приходились как раз поверх, и частенько, когда Ксения читала за столом, Ваня останавливался в проходе и глазел на нее. Ксения уже знала, что он действительно ничего не слышит, но понимает по губам. Не оборачиваясь, она кричала:

— Тетя Маня, заберите Ваню!

— Ну, чего, чего ты здесь стоишь? Ну, чего ты? Пойдем, пойдем, Ваня!

А еще оба брата любили петь. Ваня — довоенные песни, пленившие его еще тогда, когда он был нормальным мальчишкой: «Три танкиста», «В бой за Родину». Пел Ваня с завываниями, подолгу и, если его останавливали, сердился до ярости, до полной неразборчивости выплескиваемых вместе со слюной слов. Леша частушки любил. Приходя с работы из своей артели, он брался за балалайку:

И радио Леша любил. Стоило Ксении выйти — и радио выкручивалось на полную мощность. Вошедшую с улицы Ксению оглушали три голоса: из репродуктора — хорошо поставленный, от балалайки — уныло и однообразно выводящий веселые слова, и завывающий — Вани. Едва зайдя за ситцевый занавесик, Ксения с наслаждением обрывала сладкоголосое «русское раздолье». Но так только слышнее было: