Наталья Суханова - Искус

— Они, видите ли, гении, — сказал хозяин. — А между тем, поехал ли кто-нибудь из них, как эта хрупкая девушка с прекрасным русским именем — не охотиться, не летом отдыхать, а работать в деревне?

И опять:

— Народ, он все знает. Он понимает. Не мешайте только ему делать свое дело, работать.

Опять читала она частушки, а кто-то вспомнил написанные самодеятельным автором:

— Неплохо бы некоторым писательским женам взять это на вооружение.

И общий смех.

На обратном пути Маргарита рассказывала Ксении, что Иван Федорович сам из народа, в тридцатые годы пришел из деревни в город на стройку завода, что печатал сначала стишки, а потом написал роман и сразу прославился. Что хлебосолен, добр, многим молодым писателям помог, так что пусть Ксения с ним связь не теряет. Ксения все это выслушивала внимательно, но уже волновалась, не обижен ли ею Виктор: откажись он от нее, и на что ей все это нужно? Она раскаивалась, но готовила ему подарок.

С Виктором все оказалось нормально — он ждал ее в положенное время, чтобы идти в компанию. А вот в компании она опять почувствовала себя какой-то ущербной, что ли. Приветственные возгласы и вопросы были чистой игрой — они интересовались ею меньше, чем раньше. И немудрено. Более чем легко согласился Виктор на ее отъезд в деревню, и тем, видимо, окончательно утвердил их в мысли об очень незначительном месте Ксении в его жизни.

Компания оказалась наполовину новой. Аналитик обретался где-то на практике. Не было и лирика. Виктор сообщил, что тот женился-таки на своем голубоглазом чуде.

— Естественно, — кивнула Ксения. — Если любишь, конечно.

— Ну, сомнения и разочарования у них еще впереди, — заметил Виктор, и Ксения только пожала плечами.

А знаешь, — заулыбался он, — у аналитика теперь на все одна присказка: «Освенцим». На любые восторги. Лирик из себя выходит: «Патология! Ты патологический тип». А тот — свое: «Освенцим!»

Девочка — из тех, которых называют некрасивыми, но интересными — худенькая, высокая, с сильно горбатым носом, но элегантно-горбатым, танцует с сухопарым молчаливым субъектом рок-н-ролл. Лицо у парня непроницаемо, он и «хэкает»-то, пожалуй, на полном серьезе. Девчонка же не то дурачится, делая вид, что увлечена, не то увлечена, делал вид, что дурачится: миндалевидные глаза ее разгоряченно блестят, яркие губы улыбаются охмеленно. А субъект ведь не зря «хакает», у него нелегкая работа — швырять девочку то на бедро, то под ноги. Обмахиваясь руками, девчонка удирает от парня, и он предлагает попробовать Ксении. Он ей и раз, и два показывает, но что-то легкости и удачливости не наступает — слишком она обеспокоена задирающейся юбкой и тем, как при этом она выглядит. Похоже, для такого танца она уже старовата, так и не заметишь, как совсем состаришься. Виктор вышел, чтобы не смущать ее, а возможно, чтобы не разочароваться. Субъект говорит, что еще два-три раза и она будет танцевать вполне прилично. Но двух-трех раз у нее не будет, это уж точно.

А вот и танго. Разыскав Виктора, она танцует, прильнув к нему. И когда за дверью он прижимается к ее лицу разгоряченным одурманенным лбом, Ксения шепчет, что сегодня раскроет окно и спустит ему шелковую лестницу. Он морщится немножко — ее высокопарности, наверное. Но и задумывается, и вроде встревожен. Потом, за столом, она с удовольствием смотрит на его растерянно-мрачное лицо. Он недоволен собой — и правильно. Она добьет его знанием того, что ей надо, в то время как этот сверхмужчина мечется. Она будет одарять, а у него не достанет сил отказаться от подарка. И она еще подумает, стоит ли выходить за него замуж.

Ксения встает задолго до конца застолья — у нее, де, ключ от чужой квартиры, так что ей опаздывать нельзя. У субъекта остановились глаза — соображает, означает ли этот ключ любовную ночь для Виктора. Виктор пробирается по чьим-то ногам, рассеянный и мрачный, словно его тянут не в постель, а на гильотину. Дурачок, она не боится, а он-то что?

Но на улице ее все же пробирает дрожь, и он прижимает ее локоть к себе, а потом и всю ее, и бормочет, что, может, не надо, а? Но близок уже дом Маргариты, и Ксения дает строгие инструкции, через сколько минут по часам он должен прийти следом. А Маргарита едет себе беззаботно на юг, уверенная совершенно зря в ее благоразумии.

Явившись в квартиру, Ксения кое-что подготавливает. В сомнении смотрит на фотографии Мити, погибшего на фронте сына Маргариты. Закидончики — фотография ведь не человек и не душа. Но с фотографией разговаривают, как Оля Смородина. Минуту Ксения занята размышлениями, с каким чувством могла бы наблюдать Митина душа ее близость с Виктором — едва ли можно предположить в умерших мелкую завистливость вместо мудрой любви к продолжающейся жизни. Но, может, скорбь? Или отвращение? И она заслоняет листом газеты две фотографии, глядящие со стены, и бесшумно идет к наружной двери. Квартира интеллигентная, здесь не выглядывают в коридор поминутно. Виктор стоит на лестничной площадке, повернувшись спиной к двери, подняв воротник. Она втягивает его в коридор, подталкивает к открытой двери, сама поворачивает в замке ключ. И еще один замок — уже в их двери, ключ оставляется в скважине — Маргарита катит на юг, случайности исключены и все-таки… Бессовестно, конечно, осквернять чужую комнату, но что поделать, если во всем мире нет для них места. Ксения не хочет, чтобы любовь умерла из-за этого, пусть лучше из-за чего-нибудь другого.

Выпито достаточно много, чтобы не испытывать сомнений.

Пока Ксения раздевается, не только квадрат окна проступает четко, становится видна и комната, и Виктор, сидящий на диване в ожидании ее.

Она лежит рядом и торопит его поцелуями, но когда он резко, рывком приподнимается и наваливается на нее, она вдруг пугается. Она как раз пытается преодолеть неразумный этот страх, приспособиться, привыкнуть к неудобному унизительному положению тела, когда боль, — неестественная, насильственная, — заставляет ее вывернуться из-под Виктора.

— Сейчас, сейчас, — шепчет она с дрожью, — подожди, я сейчас, я приготовлюсь.

И заставляет себя лечь под него, но опять эта нарывчатая боль и непреложная мысль, что этого не может, не должно быть — нельзя засунуть в рот табуретку! У других? У других, вероятно, как-то по-другому. А с ней нет, с ней это невозможно.

Сбежав от Виктора на кресло, Ксения сидит, убитая своей неспособностью к любви, и в то же время готовая, если вздумает он приблизиться, бежать, драться, кричать.

— Иди, трусиха, — зовет Виктор. — Не бойся, я уже безопасен.

— Не сердись, — просит она. — Я не знаю, что со мной. Может, я психическая? Я ведь сама хотела. Не знаю, что со мной, почему я такая дикая. Может, я не так устроена. Или стара, как ты думаешь?